Еще недавно в этой комнате делал операцию он, Кожедуб. Прочная, неразрывная связь соединила его теперь с девочкой, которой он стремился вернуть здоровье. С той минуты, когда он вмешивался как хирург в судьбу человека, он чувствовал себя ответственным не только за благополучный исход операции. Он хотел знать, как будет жить этот человек дальше, как он будет трудиться и радоваться, отдыхать и думать. Он отвечал перед самим собой и перед наукой за работоспособность этого человека, за его счастье, за полноту и радость его дальнейшей жизни. И, вспоминая девочку, которую он только что оперировал, он твердо знал, что с этой минуты связан с нею душою навсегда.
Но сейчас мысль о сделанной им операции постепенно отодвигалась, уступая место другому чувству.
На операционном столе снова решалась судьба человека, но теперь решал ее не он, Кожедуб, а его ученик. И старый профессор, знаменитый хирург, волновался, как студент.
Операция действительно была редкой. Оперируемый, демобилизованный офицер, на фронте был ранен в область сердца. Чтобы добраться до осколка, фронтовой хирург удалил ему часть ребер, вынул осколок из сердечной сумки и зашил рану.
Человек выжил. Но теперь он жил с незащищенным сердцем. Между ребрами образовался люк, прикрытый тонким слоем ткани. При каждом вздохе сердце словно рвалось наружу. Можно было сквозь кожу видеть, как оно сокращается и бьется.
Надо было восстановить грудную клетку, снова защитить сердце ребрами. Морозов взялся за это.
Кожедуб внимательно следил за ходом операции. Морозов работал смело и спокойно. Ему помогала операционная сестра Мария Игнатьевна, маленькая, худая блондинка, пробывшая с ним на фронте всю войну. Это была «морозовская» сестра, так же как у Кожедуба была своя, «кожедубовская». Кожедуб заметил несколько отдельно лежащих скальпелей — это были любимые «морозовские» скальпели, так же как у него были свои, «кожедубовские».
Каждое движение Морозова было отработано. Но он не перенял эти движения у профессора, не скопировал их. У Морозова была своя повадка, своя хирургическая манера. И вместе с тем Кожедуб узнавал в нем самого себя. Это была его школа, его воспитание. Все было продумано так, чтобы операция была наиболее щадящей и бережливой. Морозов находил для этого свое собственное решение, но душу этой операции, ее философию вложил в него он, Кожедуб.
Он знал, что Морозов талантлив. Но только сейчас он увидел всю силу этого зрелого, окрепшего таланта. Он помогал созревать таланту ученика, он лепил и формировал его. Птенец уже вылетел из гнезда. Но это была плоть от его плоти, кровь от его крови.
Сейчас Морозов разрезал ткань, лежащую над самым сердцем. Длинные руки его двигались мягко, без малейшего усилия.
Кожедуб оглянулся. За его спиной стоял молодой врач, приехавший из дальнего сельского района.
Из-под халата врача высовывался воротничок гимнастерки. Врач стоял, по-военному держа руки по швам, и не сводил глаз с операционного стола.
О чем он думал в эту минуту? Об операциях, которые когда-то делал на фронте? О мирной, созидающей хирургии, которой он учился сейчас?
Молодой врач глядел не мигая, как будто даже не дыша, жадно запоминая каждое движение Морозова. Плечо Кожедуба коснулось врача, и Кожедуб оперся на него с неожиданной доверчивостью, словно ища поддержки.
Кожедуб устал. Он почувствовал, как сердце, бившееся вяло и часто, вдруг тяжело, с неприятным усилием сжалось. «Перебои…» — подумал он равнодушно. Теперь ему уже не было так тяжело от сознания собственной болезни.
Он глядел на Морозова и видел в ученике свою молодость, окрыленную новой силой.
1951
НАКАНУНЕ
С улицы вестибюль с его полукруглым фронтоном, опирающимся на колонны, напоминал здание театра. Возле вестибюля, заглядывая в окна, толпились мальчишки. У входа стоял милиционер. Костиков показал свой пропуск, но милиционер, вместо того чтобы пропустить его, вдруг вытянул руку и стал в дверях, загораживая дорогу. Костиков обиделся.
— В чем дело? — сказал он сердито. — Почему вы меня не пропускаете?
Но милиционер не тронулся с места. Он глядел куда-то в сторону и улыбался широкой, детской улыбкой.
— Эк его разукрасили! — сказал он, сдерживая смех. — Вы, гражданин, повремените немножко, а то и вас так приветят, что не обрадуетесь. У них сейчас обстановка боевая, как на переднем крае…
Костиков поглядел туда, куда показывал милиционер, и увидел человека в новеньком черном пальто и в барашковой шапке. Человек стоял, странно растопырив руки, и вся его фигура выражала крайнюю растерянность и смущение. Лицо и руки были покрыты крупными веснушками. Но самое удивительное — пальто и шапка тоже были в веснушках.