Микроклимат семьи Соколовых был мягок и ровен, в их доме легко дышалось. Я всегда уходила от них с чистым чувством тепла и уюта, все у них было согласно и свежо. В характерах Ирины и Виктора было немало острых углов, но они как будто даже не пытались эти углы сглаживать: каждый оставался самим собой и принимал другого таким, какой он есть. Пожалуй, это и было самое главное, что бросалось в глаза. Специальности их были совершенно различными, и однажды Виктор, поддразнивая Ирину, с серьезным видом рассказывал мне, как она его спрашивает: «Витя, сейчас в поле надо поднимать пар или опускать зябь?» Ирина только смеялась этому: «Чем байки выдумывать, прочти лучше наизусть стихотворение Ахматовой. Ведь ни одного не помнишь, темный ты человек…» При всем том было видно, что работу друг друга они уважают и ценят, и это было важней всего.
Незадолго до отъезда я как-то сказала Ирине, что вечера, проведенные в такой счастливой семье, будут вспоминаться мне часто. Лицо Ирины неожиданно стало очень серьезным.
— Да, мы с Виктором счастливы, — сказала она медленно и тут же, на всякий случай, постучала по деревянному столу, «чтобы не сглазить». Помолчав, она неуверенно добавила: — Вы будете сегодня вечером свободны? Я давно думала показать вам… Словом, мне хотелось бы к вам зайти.
На улице дул сильный ветер. Ирина пришла ко мне раскрасневшаяся, принеся с собой запах молодой яблочной свежести. Казалась она непривычно стеснительной, неожиданно задумывалась и умолкала, что было ей совершенно несвойственно, и, наконец, вытащила из сумки завернутый в целлофан пакет.
— Вот, — сказала она, смотря мне прямо в лицо. — Это письма моей мамы. Она писала их с первого года моего замужества, когда я уехала из дома. Я не сразу решилась дать их вам, но мне кажется… Словом, прочтите, они вам многое расскажут лучше, чем я.
Сквозь прозрачную обертку виднелась плотная пачка листков. Ирина ушла, а я долго сидела и смотрела на письма, не в силах взять их в руки: за всю свою жизнь читала я лишь одни материнские письма — те, что писала мне моя мать, — и само сознание, что сейчас я прикоснусь к чужому материнскому сердцу, вызывало чувство, близкое к смятенью. Наконец я раскрыла первый листок и уже не могла оторваться, пока не дочитала все до конца.
И тут произошло нечто неожиданное: с каждым письмом мне становилось ясней, что далеко не все в этой счастливой семье, которую я как будто так хорошо узнала, складывалось вначале просто и счастливо.
Между строк, написанных четким мелким почерком, я словно слышала голос Ирины, жалующейся матери.
С первых месяцев совместной жизни она открывала в муже все новые недостатки, упрекала его в молчаливости, считала, что он слишком погружен в свою работу, говорила, что он дома аккуратен до педантизма, требует того же от нее, а она после занятий в школе устает, и ей хочется, чтобы он сам о ней позаботился… Она делилась с матерью огорченьями, сознавалась в собственной растерянности, говорила об ощущении одиночества — и на все это мать отвечала. Читая письма, я словно слышала два голоса: один — молодой, жалобный, растерянный — и звучащий ему в ответ мудрый и добрый голос матери…
Письма эти я вернула, но отдельные строчки переписала и, с согласия Ирины, их приведу.
«Я старалась научить тебя многому, — писала мать, — но, видно, не воспитала в тебе качества очень важного: умения быть счастливой. Умей видеть счастье, которое живет рядом с тобой, Ирочка, в твоем доме, умей идти ему навстречу, стараясь отметать все случайное и мелкое, что счастью мешает. Не научила, видно, я тебя еще одному умению: понимать недостатки человека, который стал твоим мужем, и стараться быть к ним терпимой. Ведь у тебя самой немало недостатков, и ему тоже, наверное, бывает с тобой нелегко. Но он по характеру другой, он сибиряк, а сибиряки куда молчаливей и сдержанней, чем мы, киевляне, он никому на тебя не пожалуется, все будет хранить про себя, в глубине души, а ведь от этого бывает человеку тяжело. Он и матери своей, если бы она у него была, слова плохого про тебя не сказал бы, а ведь он вырос сиротой, ты это тоже должна помнить…»