От этих газетных страниц веяло кровавой гарью войны, беспощадной жаждой, которая сжигала лишенный воды город, горькой пылью разрушенных зданий. Это была летопись мужества, гнева и боли, летопись грозной, навеки немеркнущей боевой славы. Я держала в руках шершавые листы, сухо пахнущие старой бумагой, и не могла оторвать от них глаз.
— Да-а… — сказал дядя Сеня, задумчиво глядя на папку. — Все газеты сохранил, до последнего листка. А это в тех условиях было непросто. — Он взял из моих рук папку. — Приехал сейчас из Москвы один товарищ. Работник музея. Когда я показал ему эту папку с газетами, он просто задрожал: «Продайте, говорит, их нашему музею, вам они не нужны, а нам для работы это настоящая драгоценность. Деньги, говорит, мы вам переведем сейчас же, только дайте номер вашей сберкнижки». Сберкнижки! — Дядя Сеня залился тонким долгим смехом. — Я даже обиделся: «Что вы, говорю, у меня никогда в жизни не было сберкнижки!» Но он меня так уговаривал, так просил, что пришлось согласиться: я ведь понимаю, что такое научная работа. «Ладно, — подумал я, — продам газеты музею и поеду в санаторий. Первый раз в жизни. И Тося тоже со мной поедет».
Он весело и гордо посмотрел на сестру. Она вздохнула и вышла из комнаты.
Я собралась уходить, пообещав зайти на следующий день. Но дела сложились так, что я смогла повидать дядю Сеню только накануне отъезда.
На этот раз дверь открыла его сестра.
Губы ее были плотно сжаты, а лицо хранило такое похоронное выражение, что я испугалась, не случилось ли в доме несчастье. Когда в соседней комнате мелькнула знакомая борода, у меня отлегло от сердца.
Дядя Сеня, розовый, довольный, в прекрасном, по-видимому, настроении, сидел на полу, скрестив ноги по-турецки, и рылся в большом потрепанном чемодане.
— Привет, привет! — закричал он. — А я боялся, вы уже уехали. Садитесь, я прочту вам прелестную штучку…
— Подумать только: из-за этого человека я отказалась от личной жизни! — горько произнесла сестра и ушла.
— Ах, Тося! — сказал дядя Сеня. — Ты как ребенок, право.
— Я могла бы выйти замуж за Колпакова, — прошептала сестра из соседней комнаты и всхлипнула.
— Колпаков! Человек, который обожает приключенческую литературу… — Дядя Сеня саркастически усмехнулся.
— За Воловича…
— Мелкая личность!
— За Ставраки… Он носил бы меня на руках.
— Он увез бы тебя в Грецию в двадцатом году, твой Ставраки. Только этого не хватало в нашей семье. Ты знаешь, что такое черные полковники?
Последний довод сразил Тосю, и она умолкла. Потом за дверью что-то упало, и Тося прошелестела печально:
— А Лившиц? Ты же помнишь, что ко мне сватался Лившиц…
— У Лившица третий инфаркт? — закричал дядя Сеня. — И не приставай ко мне больше со своими женихами. Хватит!
Он вытащил из чемодана ветхий лист и разложил его на коленях.
— Сейчас я вам прочту, — сказал он. — Газета «Зеркало Одессы», воскресенье, третьего июля тысяча девятьсот одиннадцатого года.
И он начал читать.
— «Несмотря на неблагоприятную погоду, вчерашний юбилейный (сотый) полет Уточкина прошел блестяще и собрал на территории выставки несколько тысяч человек, — читал он с увлечением. — Ровно в семь часов вечера Уточкин, усевшись на аппарате «Фарман», взял небольшой разгон и быстро очутился над открытым морем. Описав над ним несколько красивых кругов, Уточкин через три с половиной минуты плавно опустился на территорию, встреченный громкими аплодисментами публики. Предполагавшийся второй полет на аппарате «Блерио» ввиду ветреной погоды был отменен». — Дядя Сеня покачал головой. — Какой человек… — прошептал он. — Какой человек!
— Ты лучше расскажи про вчерашнюю историю, — сказала Тося, громко вздохнув.
— Какая история? Перестань, пожалуйста! И вот однажды Уточкин…
— Не делай вида, что ты забыл! А то расскажу сама, — непреклонно донеслось из соседней комнаты.
— Ах, ты про это? — деланно удивился дядя Сеня. — Подумаешь, история, ничего особенного… — Он пожал плечами. — Вчера я понес свою папку с газетами тому товарищу из музея — он собрался возвращаться в Москву. Отдал ему папку, а он опять спрашивает, куда перевести деньги. «О чем разговор? — говорю я. — Какие деньги? Разве такой человек, как я, способен взять деньги за славу своего города, за его пережитые страдания?»
Лицо дяди Сени стало серьезным, и он, подняв руку, продекламировал: