Возможно, кто-нибудь из вас скажет, что зря Мария Петровна придала такое большое значение случившемуся: мол, все это вздор, о котором надо забыть как можно скорее. Ох, нет: такое забыть трудно! Перечтите ее письмо, и вы увидите, что для нее всего мучительнее: не клевета, исходившая от чужой женщины, а то, что клевете поверили люди, работавшие с нею много лет.
Поверили не все — она это знает. Но знает и другое: не нашлось ни одного человека, который с негодованием остановил бы оскорбительные и пошлые толки, грязнящие доброе имя товарища. Не нашлось никого, кто пришел бы к ней домой, чтобы ее успокоить и поддержать.
Хотя я и не назвала учреждения, где все это произошло, но люди, о которых идет речь, наверное, себя узнают и, возможно, поймут, как выглядит со стороны их недостойная роль в печальной истории, виновником которой был небольшой черный кошелек. И, может быть, еще раз подумают о том, какой огромной силой обладает произнесенное вслух слово.
Оно может ранить, как выстрел, направленный в сердце. Но может и исцелить человека, вернуть ему душевную бодрость и радость жизни.
Такова сила слова — доброго и твердого слова, полного простого душевного участия и теплоты, слова, сказанного тогда, когда человек больше всего в нем нуждается, его ждет.
ЧУЖАЯ ОСЕНЬ
(Рассказы после дальних поездок)
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ МОГ ЗАБЫТЬ
От молодого утреннего солнца тени домов казались длинными и легкими, и белая от солнца площадь сверкала, как кварц.
Стоянка на площади была полна автобусов; между ними осторожно пристраивался еще один, совсем пустой, с голубыми от света стеклами, а тоненькая японочка в форме кондуктора стояла позади него и свистела в свисток. Это было похоже на то, как свистит дрозд-пересмешник, но, видимо, водитель отлично разбирался в оттенках каждой трели и под длинный успокоительный свист медленно подавал машину назад, пока девушка не свистнула резко и коротко, словно поставила точку. И автобус сразу остановился, заняв свое место.
После площади с ее тенями, сверканьем, шелестом шин внезапная тишина галереи оглушила, словно я нырнула под воду. То была дорогая дворцовая тишина, наглухо запертая в древних стенах; галерея вела мимо пустынных залов к саду.
Это оказался самый удивительный сад, какой я когда-либо видела.
Сад без единого растения или цветка, без листьев и трав, без теней и тропинок. В нем был только светлый песок, застывший маленькими неподвижными волнами, и пятнадцать камней, расположенных в странной и задумчивой гармонии. Самым странным было то, что, не обладая ни одним ростком, этот сад являл собою как бы эссенцию природы.
Только в Японии можно найти нечто подобное: безмолвный каменный сад, обращенный к человеческим размышлениям. Ничто не тревожило тишины; мне казалось, что я здесь совсем одна. Оглядевшись, я заметила, однако, что в тени галереи на полу неподвижно сидит молодая японка и тоже смотрит в каменный сад. В расшитом цветами кимоно она походила на бабочку, залетевшую в дворцовый сумрак.
Позади послышались шаги.
Под сводами галереи появилась высокая женщина в рыжем пальто с поднятым воротником. Она шла, засунув руки в карманы, — шла так быстро, будто кого-то догоняла или кто-то гнался за ней. Женщина промчалась и исчезла за поворотом. Сидящая на полу японка не пошевелилась.
Но не прошло и нескольких минут, как позади снова послышался звук быстро и мягко ступающих ног в одних чулках.
На этот раз женщина в рыжем пальто остановилась возле нас.
У нее было немолодое усталое лицо; на скулах розовел наспех положенный румянец. Засунув руки в карманы еще глубже, она смотрела на песок и камни сада, смотрела нетерпеливо, даже, пожалуй, с раздражением, словно выполняла утомлявшую ее обязанность. Глаза у нее были темные, влажные, с припухшими веками.
Что-то беспокойное вошло вместе с нею, и волшебство сада распалось. Я собралась уходить.
У выхода мы снова столкнулись; женщина надевала оставленные ею на ступенях туфли, широконосые, с низкими, как у школьниц, каблуками: такие туфли обычно носят в поездках американки. Темные глаза бегло скользнули по мне, и незнакомка зашагала к площади.