— Благодарю вас, синьор Эджисто, — произнесла я тихо. — Я не забуду вашего рассказа.
Эджисто снова отвесил церемонный поклон и вернулся к своим спагетти.
— Он умеет жить, не правда ли? — зашептал мне в ухо неугомонный Марини. — Вы видите, он умеет брать от жизни те радости, которые она дает, — искусство, вино, благоухание цветов… Уметь брать от жизни радость — это ведь тоже дар, и мы, итальянцы, владеем этим даром…
Он допил вино и покосился на часы. Полногрудая блондинка за стойкой, поймав его взгляд, лениво, одним движением подбородка направила к нам официанта. Марини окинул веселым взглядом ее литую шею и низко открытую джемпером смуглую ложбинку, рассекающую два колеблющихся холма, и послал ей воздушный поцелуй. Блондинка равнодушно отвернулась.
— Надо идти, — сказал Марини с сожалением. — Пойду искать этих проклятых англичан.
Мы расплатились и двинулись к выходу.
Уходя, я простилась с Эджисто. Он задумчиво тянул из стакана прозрачное вино, лицо его было неподвижно. Услышав мой голос, он встал и поклонился с уже знакомой мне старомодной вежливостью.
Знойный день был в разгаре, и после прохладного сумрака траттории солнце казалось ослепительным. За оградой цвели огромные красные розы; от зноя они отяжелели, сонно раскрыв лепестки и источая могучий аромат… У желтых скал вздымалась и опадала неправдоподобно яркая морская синева.
— Роскошно! — воскликнул Марини, обведя рукою и море и розы, словно это была его собственность. — Самый красивый остров на свете — вы согласны со мною, не правда ли?..
Мы немного постояли у ограды.
Где-то вверху, в проулке перед тесной площадью, белело здание маленькой гостиницы «Эрколано». И, глядя на ее окна, вспыхивающие под солнцем, я вдруг подумала о человеке, который жил в этом доме много лет назад.
Высокая знакомая его фигура встала перед моими глазами, густые «моржовые» усы, широкополая шляпа; в ушах снова прозвучал глуховатый окающий голос и это покашливание. О это короткое покашливание легочного больного!.. Какие страницы книг были здесь написаны! Страницы, полные жгучей любви к людям, прозорливого проникновения в их жизнь, в их надежды и потрясения… И — бог ты мой! — как страстно можно тосковать о России среди этой утомительной безоблачности и благоухания…
Босоногий мальчишка, стуча пятками, пробежал по тропинке; на площади щебетал и покачивался фонтан. Из ресторана долетел стук перемываемых тарелок, и тут же, как бы не сразу решаясь, хрипло и страстно запела скрипка.
Обернувшись, я вдруг увидела Эджисто.
Он вышел из траттории и сейчас стоял у ограды.
Мир, полный синевы и сверкания, лежал вокруг него. Эджисто стоял, не шевеля ни единым мускулом; лицо его было бесстрастно. Помедлив, он стал осторожно, но довольно уверенно подниматься по тропинке вверх.
— Он хорошо знает Капри? — спросила я.
— Капри? — Марини неопределенно повел плечом. — Доверс делал из него гида, а не проводника, синьора. Зачем было рассказывать ему о Капри? Ну конечно, он хорошо знает те тропинки и улицы, по которым обычно ходит.
Мы помолчали.
Я следила глазами за Эджисто, который шел среди роз, блеска зелени и золотистого света, шел в полном мраке своей нескончаемой ночи.
Вдруг огромный шмель, вылетев из-за ограды, с размаху ударился о его щеку.
Эджисто резко остановился: нерешительно улыбаясь, он пожал плечами, словно извиняя собственную слабость. Потом откашлялся, поправил шляпу и зашагал по тропинке вверх.
— Он по-прежнему работает у Доверса? — спросила я, не отводя от него глаз.
— О нет! — рассеянно сказал Марини. — Доверс умер, вилла досталась его сыну. Это порядочный шалопай: он быстро увез все картины в Америку и, говорят, их там продал. Эджисто сейчас делает что-то другое-право, не знаю точно…
Он сощурился от солнца и вгляделся вперед. Неожиданно лицо его вытянулось.
По дорожке мимо ограды прямо к нам шел худощавый длиннолицый человек. Он был одет по американской моде — в спортивной куртке, с пестрым галстуком, в полосатых брюках и рыжих туфлях, похожих на индейские башмаки. Завидев его, Марини весь подобрался, даже брюшко его куда-то исчезло.
— Это хозяин нашей фирмы, — сказал он мне упавшим голосом и ринулся к нему навстречу.
Едва он подошел, хозяин стал сердито выговаривать ему за что-то. Марини похудел на глазах. Он стоял понурясь возле этого длиннолицего франта, который был моложе его лет на пятнадцать, и покорно слушал все то, что хозяин ему раздраженно выкладывал. Очевидно, с богатыми англичанами все оказалось не так-то просто. Наконец хозяин что-то решительно приказал, и бедный Марини, уже полностью забывший о том, что он умеет беспечно жить, побежал, тряся брюшком, вверх по крутой, раскаленной от солнца дороге, побежал с такой прытью, какой я даже не могла от него ожидать.