Когда подали кофе, меня ждал сюрприз: все приглашенные вынули листки со стихами и приготовились читать. Каждый читал на своем языке. Над столом поплыли чеканные испанские ритмы, французская речь, английские сонеты; одни читали собственные стихи, большинство — стихи любимых поэтов. Красавица индуска в белом сари прочла стихи на хинди — звучные и мерные, как удары колокола. Потом все закричали:
— Хозяин! Пусть прочтет свои стихи хозяин!
Хозяин, подойдя к столу, вынул трубку изо рта. Он начал читать, наклонив набок голову, словно прислушивался к давно забытым русским словам.
Очевидно, это были те стихи, которые он когда-то читал в «Потоках», на углу Степовой и Госпитальной. И едва я вслушалась в них, как поняла, почему так и не запомнила ни его, ни того, что он писал.
Стихи не были дурны, но походили на стихи всех поэтов, которые автору в то время нравились, а опасней этого, на мой взгляд, ничего нет. Автор читал упоенно, уйдя в чтение всем существом, и я подумала, что и к нему, наверное, приходит вдохновение. Особенность вдохновения заключается в том, что его может испытывать и гений и дилетант: только результаты будут совершенно различны.
Когда он кончил читать, все вежливо зааплодировали, хотя, кроме меня, никто не понял ни слова. Впрочем, нет: поняли еще несколько человек — те, что сидели в первом зале, заняв один столик. Повернув головы, они вслушивались в русскую речь, вслушивались жадно, исступленно, со злобой, виноватостью, отчаянием… Увидев, что я их заметила, они отвернулись.
Хозяин подошел ко мне, на щеках его от волнения краснели пятна.
— Сборник моих стихов, — сказал он, протягивая мне конверт. — Вам на память. Маленькая книжка, конечно, — здесь так редко покупают стихи… Я все-таки продолжаю иногда писать.
Он хотел что-то добавить, но глаза его остановились на проходившем мимо официанте и лицо стало озабоченным. Крикнув официанту что-то по-испански, автор стихов проворно пошел в кухню.
Я вынула из конверта сборник — тонкую книжечку в бумажной обложке цвета опавших листьев. Мне уже приходилось видеть подобные книжечки — издание автора, тираж несколько сотен экземпляров. Стихи были написаны по-испански, на обороте сделан английский перевод. Но и по-испански и по-английски они звучали так же, как и те, какие я только что слыхала, и не принадлежали ни одному языку.
Гости собрались уходить.
В зале слышался щебет женских голосов, веселые восклицания… Прощаясь, бывший одесский поэт со старомодной испанской вежливостью целовал дамам руки и вручал рекламную карточку ресторана. Он подошел и ко мне, но запнулся, помедлил и сунул карточку в карман.
Мы простились.
— А ваша жена? Ее нет здесь? — спросила я, идя к выходу.
— Она при кассе. Ресторан — коммерческое дело, знаете. Кому-то надо все время быть при кассе. — Он вздохнул.
Но жена стояла в зале за стеной — усталая пожилая женщина с напряженным взглядом. Увидев меня, она быстро подошла, хотела что-то сказать и тут же заплакала, закрыв лицо руками.
— Хоть бы еще один раз увидеть родную землю, — говорила она, судорожно всхлипывая. — Хоть бы один-единственный раз…
— Ну-ну… — сказала я, взяв ее за плечо. — Вы же можете приехать.
Она припала ко мне, и я почувствовала, как тяжело и горестно содрогаются ее плечи.
— Приехать… — повторила она тихо и заплакала еще сильней. — Но кому мы нужны? Никому не нужны, ни одному человеку. У меня в России брат, но мы чужие и ему. У вас было горе, были радости, вы пережили войну, но все, что было, вы переживали вместе. А мы, как видите… Живы, здоровы. Но мы — одни, мы никому не нужны. Ни там, на родине. Ни здесь. Жизнь прожита, и мы никому не нужны, всем чужие. О боже мой…
— Было очень приятно у вас посидеть, — сказала белозубая хохотунья Оливия, подходя к нам, и хозяйка сразу выпрямилась и механически раздвинула губы в улыбке. — Я обязательно приду к вам ужинать с мужем, ваши пирошики с картошкой — объеденье!
— Мы будем в восторге, — хрипло сказала хозяйка и вытерла лицо. — Доброй ночи!