— Ну, а как он без вас жил? — спросил Петя. Марья Егоровна махнула рукой.
— Мамаша писала — домой приходил рано, но все невеселый, все сумной. И вот теперь еду домой и что меня ждет, не знаю! — горько сказала она. — Назначение получила — дежурным по станции в Крутой Яр. Тут бы только радоваться, а меня тревога томит. Ведь муж родной, детям отец, — проговорила она дрогнувшим голосом. — Неужели жизнь не наладим?
Наступило молчание. Марья Егоровна сидела пригорюнившись, глядя перед собой. Ночь была темной, тяжелые облака стояли недвижно и низко. Теплый, мягкий воздух веял в окно кабины.
Пете показалось, что Марья Егоровна задремала. «Нет, спать мне еще рано, — решил он. — Подожду Пятихатку». Он на секунду закрыл глаза, а когда снова открыл их, состав стоял на какой-то станции, и Марья Егоровна осторожно вытаскивала из кабины свой чемодан.
— Что, Пятихатка? — спросил Петя, вскакивая.
— Проспали вы, молодой человек, Пятихатку, — сказала Марья Егоровна озабоченно. — Уже Крутой Яр, выходить мне…
Петя выскочил из кабины, словно его выдуло оттуда ветром, и подхватил чемодан Марьи Егоровны.
— Я вам помогу, — сказал он сконфуженно. Ему было совестно, что он уснул. — Вы слезайте, я снесу ваши вещи…
На пустынной платформе ярко горел фонарь. Дежурный в красной фуражке не торопясь, вразвалку подошел к составу, но при виде Марьи Егоровны заулыбался и приосанился.
— С прибытием! — галантно сказал он и приложил руку в фуражке. — Вернулись, так сказать, в родные края, Марья Егоровна…
— Приехала, — коротко сказала Марья Егоровна и взглянула на Петю. — Ну, прощай, сынок! — сказала она и подала Пете мягкую руку. — Спасибо тебе…
Петя смотрел на ее невеселое лицо, на чуть припухшие, усталые глаза, и ему хотелось найти какие-то простые, хорошие слова, подбодрить ее и утешить… Но трудно, трудно в юности найти такие слова и, главное, решиться произнести их! И Петя лишь молча тряхнул руку Марьи Егоровны и зашагал назад, к составу.
Грибов высунулся из кабины.
— Это какая станция? — сонным голосом спросил он.
— Крутой Яр, — коротко ответил Петя.
— Устра-а-иваются люди! — пробормотал Грибов, пожимая плечами. — И она тоже хороша! Волосы седые, а сама к молодому парню липнет. Стыда у этих баб нет, честное слово!
Петя полез в свой грузовик и свирепо, с силой хлопнул дверцей.
Ярость, обида, негодование душили его. Он ненавидел Грибова в эту минуту, ненавидел его хриплый голос, измятую шапку, тяжелое дыхание. Даже потертый воротник на грибовском пальто вызывал в нем злость. Пете не терпелось поскорее добраться до места назначения и расстаться наконец с этим человеком, в котором все было ему чуждо, неприятно, все возмущало его. Расстаться и поскорее о нем забыть, словно и не было на земле Грибова с его серым, небритым, угрюмым лицом и запухшими глазами, которые то с тусклым равнодушием, то с неожиданной злобной подозрительностью глядят на белый свет.
И откуда только берутся такие люди? Как их терпят, как живут и работают другие рядом с ними?
Долго ворочался Петя в машине, пытаясь забыть о Грибове и уснуть. Но сердитое возбуждение не покидало его.
Он уснул далеко за полночь, натянув кепку на глаза, словно это могло помочь ему не думать о Грибове. Ему снилось, что он в родном городе, на улице возле дома, заводит машину ручкой; отец стоит рядом, посмеиваясь, а машина только стреляет из глушителя «бах! бах!» и глохнет. И опять он, согнувшись, со злостью поворачивает ручку…
«Бах! Бах!» — грохнуло над самым его ухом, и он проснулся и вскочил с сильно и часто бьющимся сердцем.
Темное, висящее низко над машиной небо раскололось ослепительно белой молнией, и тотчас же ударил гром с такой оглушительной силой, как будто рядом с машиной разорвался артиллерийский снаряд. Раскаты долго громыхали по небу, отдаляясь, замирая, пока не перешли в глухое грозное ворчанье. Грозовой порывистый ветер ударял о машину, она вздрагивала и покачивалась. Снова с пугающей яркостью вспыхнула молния; сейчас она показалась Пете не белой, а огненно-желтой. Наступила тишина, как будто все в природе притихло, притаилось в испуге, и лишь колеса вагонов неутомимо и бодро постукивали, как всегда.
Наконец раздался удар грома, и каким он ни был оглушительным, все же он оказался менее страшным, чем эта томительная глухая тишина. По крыше кабины осторожно, словно пробуя силу, застучали капли дождя. Опять ярко вспыхнула молния, и дождь, будто обрадовавшись ей, застучал все сильней, все быстрей… Теперь молнии вспыхивали непрестанно, озаряя мертвенным светом полотно дороги, разобранную изгородь, сложенную у насыпи…