Болезненный укол самолюбия, который она испытала в первые минуты, уже зажил. В конце концов каждый человек где-то может оступиться. Не ошибается только электронная счетная машина, о которой любит рассуждать неутомимая тетя Липа с той поры, как прочла статью на эту тему в молодежном журнале.
Нет, все было сложней и глубже. Если бы она просто недоглядела, пропустила неточность, она переживала бы все случившееся не так болезненно. Больше всего ее мучило сознание, что она вписала эти буквы сама, была прямой виновницей ошибки.
Всю жизнь она воспитывала в себе суровую внутреннюю дисциплину. Такая дисциплина требовала безжалостной, утомительной придирчивости. Людей, работающих вместе с нею, подчас могло и раздражать, когда она донимала их своей настойчивой требовательностью. По-человечески она отлично понимала это. Сколько раз она выдерживала обидные упреки в мелочности, в нетерпимости, в сухом педантизме! Она выслушивала упреки, не оправдываясь. Было нечто, о чем знала только она одна. В глубине ее сердца жила огромная нежная любовь к человеку, которому она преданно и бескорыстно служила всю свою жизнь, — простому и удивительному человеку, называющемуся «читатель».
Об этом человеке она не забывала ни на минуту. Она любила его и робела перед ним. Когда она видела, как на улице, у витрин, люди читают свежий номер газеты, она волновалась, точно девчонка. С независимым видом она подходила к витрине, пристраивалась рядом, смотрела, какой материал больше всего привлекает внимание, как читают газету, что о ней говорят. Для нее это был высший суд. Люди, смотрящие на эту немолодую строгую женщину с седеющими волосами, даже и представить не могли, какое смятенье, какой трепет были в ее душе в ту минуту.
И вот сейчас она жестоко провинилась перед читателем. Дело не только в допущенной ошибке. Как закралась в нее уверенность в том, что она непогрешима? Как утеряла она всегда обычную для нее требовательность? А ведь эта требовательность, казалось, стала ее второй природой…
Она вспомнила прозвище, которое ей дал остряк Гогуа, и грустно усмехнулась в темноте. Какая уж там Немезида Леонидовна! Снова подумала она о том, что, быть может, к ней просто постучалась старость. Кто это сказал: «Старость приходит неожиданно, как снег. Утром проснешься и видишь: все кругом бело…»
Она хотела вспомнить, откуда эта цитата, но так и не вспомнила и, тяжело вздохнув, перевернулась на другой бок. Очевидно, всему на свете приходит конец. А ей-то казалось, что ее память всегда будет крепкой и точной, как в годы молодости…
Она закрыла глаза и попыталась уснуть.
Но сон не шел к ней.
События злополучного вечера в редакции по-прежнему толпились перед нею. Она припоминала каждую заметку, поступавшую в тот вечер для проверки, видела стены библиотеки, свой письменный стол, лежащие на нем гранки, видела недовольное лицо Шмелева, стоящего возле стола. Заметка о научной конференции была в тот вечер последней. Клавдия Леонидовна припомнила влажную гранку этой заметки, цифру, написанную на полях синим карандашом…
И вдруг с неожиданной, пугающе четкой явственностью, от которой у нее перехватило дыхание, она увидела, как после слов «Академия медицинских наук» на гранке черным жирным карандашом, которым обычно Клавдия Леонидовна пользовалась, был поставлен корректорский значок. Такой же значок темнел на полях, и рядом было аккуратно вписано ее, Клавдии Леонидовны, рукой: «СССР».
И у второго «С» хвостик был с нажимом поправлен. Она видела его так четко, словно гранки сейчас лежали перед нею на столе.
Она зажгла лампу и села на кровати. Сердце ее билось неровно и часто. Да, теперь она все вспомнила! Шмелев ушел из библиотеки, она внесла исправления и послала ему гранки. Но он, очевидно, уже сдал заметку и оставил ее правку без внимания. И это он, своей рукой, вписал неправильное обозначение. Теперь это для нее ясно. Если бы Шмелев не уехал в командировку, она заставила бы его найти гранки с исправлениями и доказала бы это.
Можно было, конечно, и в его отсутствие обнаружить истинного виновника. Но она почему-то так глубоко и полно с первой же минуты поверила в то, что виновна именно она, так была потрясена сознанием своей ошибки, что ни о чем другом и помышлять не могла.
Но как Шмелев мог это сделать?
Дело даже не в том, что он переложил свою вину на нее. Было что-то глубоко оскорбительное в равнодушии, с каким Шмелев сунул заметку в секретариат, не проверив ее сам, не заглянув в чужую правку.