Лицо у Георгиса, сидевшего на крае кровати, посуровело. Наверное, не мог решить - полночный бред это или уже шизофрения. Он встал, дошел до страшного угла, выглянул в окно. И повернулся ко мне, засунув руки в карманы.
Вместе с выравнивающимся дыханием стал возвращаться разум. Об руку с ним в меня входила смертельная тоска, предвестница которой явилась ко мне сегодня утром у Франгокастелло.
Хотелось выть и забиться в угол под диваном.
Глотнув коньяка из бокала, я пояснила:
- Мне приснился сон.
- А существо? Тоже?
Не желая сейчас объяснять, я кивнула.
- Что вам приснилось?
- Мертвый ребенок.
Георгис подошел, взгляд у него смягчился:
- Это просто реакция на последние события. И сирокко...
Я покачала головой:
- Как только приедем в Аликианос, позвоню брату. Надеюсь, с моим маленьким племянником все хорошо.
Коньяк творил внутри меня добрые дела: расслабил сведенные мышцы и приглушил ужас. Веки отяжелели, голова опустилась на подушку. Свет выключили, я уснула.
Проснулась поздно. Заплела косу. На кухне Георгис читал новости с ноутбука, принесенного братом. Разговаривать мне не хотелось, под сердцем еще сидел полночный кошмар.
Солнце висело на самой макушке небосклона, когда мы сели в пикап. Дорога быстро увела нас в горы, прочь от моря. И вот уже далеко внизу: зигзаги серпантина, как росчерки шпаги, белая деревушка и бесконечная синь, обнимающая их.
Мы переехали грохочущий мост над ущельем Арадена, спаянный из стальных балок и деревянного настила. И припарковались рядом с указателем Aradaina, сплошь покрытым пулевыми отверстиями. Пальба из ружей по указателям - любимая забава критских горцев. Особенно в Сфакье.
За антиовечьей сеткой лежали каменные развалины домов заброшенной деревни.
Жители покинули Арадену в конце 40-х годов XX века из-за вендетты. Просто один из мальчишек назвал другого в пылу спора мазилой. И тот всадил ему пулю в лоб. Началась вражда между семьями. Мост через ущелье тогда еще не построили, с Хорой Сфакион деревня соединялась тропой через крутые отроги Араденского ущелья. Горы, каньоны да каменистые тропки до таких же затерянных деревень - вот и все, что здесь было. С точки зрения сопротивления захватчикам - идеальный ландшафт. Но для враждующей общины - что котел с кипящим маслом. Те, кому удалось уцелеть в межсемейной войне, покинули Арадену.
Отворив калитку, мы вошли. Отрадно, что некоторые дома начали восстанавливать. Не доходя до приземистой церкви Архангела Михаила, Георгис свернул и огляделся.
- Все еще ждете преследователей, Георгис?
- Все еще в них не верите?
Он так резко повернулся и остановился, что я едва не налетела на него.
- Я тоже под подозрением? - вырвалось у меня.
Георгис поморщился:
- Подозрение совсем не то слово. Я хочу понять, почему нас так быстро нашли в Астерусии. Вы никому не проговорились перед отъездом? Это просто вопрос. Не желание обвинить.
- Нет, никому. А если бы и проговорилась, сказала бы вам. Потому что... видела последствия.
Под соседней оливой засверлила цикада.
Подумав, Георгис кивнул:
- Да, наверное, сказали бы.
И пошел по едва заметной стежке к развалинам дома. Войдя в дверной проем, вынул шатающийся кирпич из-под порога и вытянул уже знакомый предмет - пенал, обернутый в полиэтилен.
Сев на остатки каменной ограды в тени оливы, мы склонились над листом. Цикады к тому времени сколотили хор и грянули во всю мощь.
Синхронный перевод на греческий получался у меня не таким гладким, как у Вани. Я часто делала паузы, пытаясь подобрать слова, как можно точнее. В такие моменты Георгис вскидывал на меня глаза.
«Иван!
Тайник находится в ущелье Агиофрагго, что рядом с монастырем Одигитрия.
И знаешь, я ведь видел ее, Софию. В монастыре Мони Одигитрия местами сохранились старые фрески. Среди них есть лик Богородицы столь живой и нежный, что нет сомнений: он принадлежал реальной женщине и был написан влюбленным в нее мужчиной.
Ты, наверное, думаешь, что дядя твой становится сентиментален. Возможно. Но я в последнее время часто думаю об этих двоих. Буквально вижу их перед собой. Вот недавно подумалось... Если бы Софию и Георгиса после смерти спросили: что вы помните о земной жизни лучше всего? Ужасы захваченной турками Ханьи, крики детей и женщин, сталь на горле Георгиса и в сердце Софии?
Нет. Я думаю, что лучше всего они помнят бухту Диктинна, где целых три дня принадлежали только друг другу. Помнишь, как она сказал в письме духовному отцу: “В словах апостола будем жить мы. И наша любовь”.
Ведь писала это София уже отправляясь на гибель... Может быть, не так уж не правы полагающие, что есть нечто, со смертью не заканчивающееся?