Димитрис взмахивал смычком, лира всхлипывала. Яннис запевал:
- Не кричи, жена, ухожу, жена,
Пить вино с любимою.
Димитрис подхватывал:
- Все поймет, все простит она.
Море - моя любимая[8], жена.
Мантинада следовала за мантинадой - каждая последующая была связана с предыдущей по смыслу. Импровизировали на ходу. Пуча глаза на Марию, Яннис продолжал:
- Эх, дала моя жизнь течь,
Заполни ее, море-любимая!
- Но утешься, жена, я вернусь,
Не забудь ягненка запечь.
Последние две строки - это уже заканчивал Димитрис.
И Мария, смеясь, шлепала его полотенцем по шее.
После одного такого особо теплого вечера у меня родилась идея. Неделю назад привезли стулья. Обычные, как в любой критской таверне, - с плетеными сиденьями и деревянными спинками. Покрыть их лаком? Сделать разноцветными? Все не то.
Однажды утром, когда Мария собиралась в огород, я подсунула ей под нос лист:
- Мария, прочти, пожалуйста, поправь ошибки.
Все-таки в письменном греческом я была пока не сильна.
Мария сперва прочла. Поправила. И только потом спросила:
- Что это?
- Это мантинады. На спинке каждого стула я выжгу отдельную мантинаду.
Мария посмотрела на меня взглядом, который я идентифицировать не сумела. И потому пока решила дать ему рабочее название «сумасшедшая русская».
Довольно споро я выжгла несколько четверостиший.
Первое было такое:
Пучеглазые рыбы знают мою тайну,
Осьминог бормочет о ней с креветками,
И только ты, упрямый сфакийский[9] рыбак,
Еще ничего не знаешь.
Его, несмотря на все свое изначальное хмыканье и взгляды, особенно полюбила Мария. Всегда садилась именно на этот стул. На некоторых вместо мантинад я выводила четверостишия из ахматовского «У самого моря», сверяясь со сборником стихов Анны Андреевны, привезенным в числе любимых книг из Москвы.
C Марией мы сошлись быстро. У нее были два качества, свойственные многим критянам, мне импонирующие: спокойное отношение к похвале и сдержанность. Восторги по поводу сшитых ею занавесок и сотканных половиков для номеров отеля она принимала с легкой улыбкой. И терпеливо, по нескольку раз, повторяла полезные свойства трав, когда мы уезжали в горы их собирать. Не раздражалась, когда на первых порах я путала названия. Наполнив мешок вербеной, эхинацеей и розмарином, мы заезжали выпить вечерний кофе у источников в Спили. Из пастей лепных львиных голов лилась родниковая вода с Псилоритиса. Вокруг в тавернах сидели непременные деды-патриархи. Меж столиков шныряла детвора, за которой присматривали все находящиеся тут мужчины и женщины. К моей спутнице часто подсаживался кто-нибудь из знакомых.
Вернувшись домой, мы развешивали травы под потолком таверны.
После одной такой вылазки я познакомилась с Маркосом.
Стоял душный августовский вечер. Я взяла пикап Димитриса и поехала к Триопетре купаться голышом. От идеи понырять на любимом пляже Дюны святого Павла, где сноркала, если выдавался свободный час-другой, отказалась: сил спускаться по песку вниз и особенно карабкаться потом вверх не было.
Приткнув пикап на обочине под старой оливой, я разделась под скалой до нага и, придавив одежду камнем, чтобы не унесло ветром, с разбегу бросилась в пенную бирюзу под тремя каменными парусами. Вблизи видно было, что они слоистые, словно собранные из известковых пластин, выскальзывающих друг из-под друга.
В таверне дальше по берегу сидела компания. То, что им, пусть и издали, видна моя обнаженная натура, не смущало меня. Критский юг принадлежит нудистам, мы тут в своей стихии. В 60-70-х годах вольный дух обосновался на побережье Ливийского моря вместе с колониями хиппи. Со временем их поселения сгинули, но атмосфера всеобщей расслабленности со всеми ее атрибутами, в том числе нудизмом, осталась. Кажется, даже географическое положение этого самого южного края Европы, зависшего меж двух континентов, делает несерьезными любые законы, кроме одного, сформулированного все теми же хиппи: здесь всегда сегодня, а завтра не наступает никогда.
Натянув топик и шорты, я дошла до таверны и села за столик, уходящий четырьмя ногами в смесь песка и гальки. Попросила фраппе. И немного поболтала с хозяйкой - Поппи, знакомой Ивана.
Разговор за столом, где сидела компания молодых людей, велся на упрощенной версии английского, как бывает в многонациональных сообществах. Обернувшись, встретилась с пристальным взглядом пригожего молодого человека. Сначала я приняла его за англичанина, поскольку в отличие от остальных собеседников на этом языке он говорил, насколько я могла судить, безупречно. Высокий, худощавый, с пушистыми ресницами вокруг темных глаз. Стиль одежды также был иной, нежели у молодых горожан на Крите, предпочитавших джинсы и футболки. На нем были брезентовые брюки с большими накладными карманами и ярко-желтая рубашка навыпуск. Одна из девушек была явно к нему неравнодушна - опиралась локтем о спинку его стула и нагибала голову, ловя взгляд.