«Покровы бархатные ночи…»
Залохматились бурьяны.
На рябине красно-пьяной
Плод со всех сторон висит.
Тащит в норы пищу быт.
Солят, квасят, маринуют,
Точно их конец минует,
И от смерти сохранит,
Души их проквасив, быт.
«И продают и покупают…»
И продают и покупают.
— Товар хорош, прибавь хоть грош.
— Да неужели я слепая,
Не вижу — заваль продаешь!
— Надбавь еще пятиалтынный!
— Врешь, за полтину уступи.
.
Душа с улыбкою невинной
Утробным сном беспечно спит.
«Когда я в мире крест подъял…»
Когда я в мире крест подъял,
Он был как голубой кристалл,
И луч горел на нем зари,
И звезды теплились внутри.
Но не умел согнуться я
В пределах тесных бытия,
И крест разбился голубой.
Тогда сужденный мне судьбой
Железный раскаленный крест
Я взял. И умер. И воскрес.
И вот уж новый крест готов
Из кирпичей, кривых сучков,
Из переломанных пружин
И голубых полярных льдин.
«Заглушая боль сознанья…»
Заглушая боль сознанья
Погремушкой шутовской,
От ножа воспоминаний
Прячась в мертвенный покой,
День и ночь, как мышь в ловушке,
В утомленье, чуть дыша,
Под нескладный ритм гремушки
Тяжко мечется душа.
«С неба сыплется дождик упорный…»
С неба сыплется дождик упорный.
Тяжкой доле уныло покорны,
Кони сено жуют полусонно.
Поросенок визжит исступленно,
Не приемля мешка тесноты
И гнетущих судеб темноты.
Скалят бороны редкие зубы
Над корьем и свороченным лубом.
Пялят тусклые очи колеса.
Непокорно ерошатся косы
И, в нестройный сплоченные ряд,
Точно городу чем-то грозят.
Дальше — символ: решёта, решёта…
Будет воду носить ими кто-то…
Бродят хмурые люди в рогоже,
На священные ризы похожей,
Точно правят здесь чин похорон.
И всё чудится мне — это сон.
«Вой сирен автомобильных…»
Вой сирен автомобильных,
Грозный гуд грузовиков
В облаках дремучей пыли,
Дребезжание звонков
Пролетающих трамваев,
И в хвостах очередей
Издыхающая стая
Озверившихся людей.
ПОЗДНИЕ СТИХИ 1931–1953 ГОДОВ
«Снегом повитое поле…»
Снегом повитое поле
В мерцании звездном.
Безбольно.
Бездумно.
Безгрезно.
Душа под снегами застыла.
Того уж не будет, что было.
Недавнее горе
Напрасно колдует.
Что было,
Того уж не будет.
В глубоком молчаньи бреду я.
И хочется быть еще тише
И голос Безмолвья услышать.
ИЗ ЦИКЛА «ЗУБОВСКИЙ БУЛЬВАР»
«…Не оттого ль мне худо…»
…Не оттого ль мне худо,
Что идет мне навстречу,
Бедрами жутко виляя,
Женщина в розовом платье —
Кровавые губы вампира
И нос-утконос.
Или худо мне оттого,
Что трамвай,
Жужжа, подвывая,
С грохотаньем и лязгом
Промчался мимо
И дохнул, как самум пустыни,
Пылью в лицо.
Иль оттого мне так худо,
Что встречные люди
Вонзают мне в уши слова:
«Очередь, ордер, талоны».
И от них мне всё хуже и хуже.
О, какая прохладная лужа
Под телеграфным столбом.
Палатка. А в ней Лихорадка
Продает ситро.
Там, над чьим-то двором,
Хинное дерево высится, высится.
Оно же и тополь душистый.
… Не дойти до него ни за что.
На ногах стопудовые гири.
В голове треск и вой.
Всё не то. Всё не то.
О, как солоно, горько и терпко всё в мире,
А что сладко, то хуже всего.
«Дождя волнистая завеса…»
Дождя волнистая завеса
Опять нависла над Москвой.
И освежен мой садик тесный
И напоен водой живой.
И влажно заблистали крыши,
И любо сердцу моему
Воды небесный лепет слышать,
Целующий мою тюрьму.
«…И опять тарелки, чашки…»
…И опять тарелки, чашки,
Снова пить и есть,
Проползти сквозь день букашкой,
Ночью сон обресть,
По обрывкам сновидений
Горестно гадать,
Где мечта, где откровенье
Или дня печать.
…И опять гремит посуда,
Снова что-то пить.
И назавтра то же будет.
О, как нудно жить.