Хризантема клана Цинь
Ее кожа, устланная невесомой кисеей рисовой пудры, под пластами окрашенного в мраморные тона кимоно, светилась внутренним светом. Тонкие и длинные пальцы, увенчанные доведенными до совершенства овалами ногтей с темно-зеленым, как шкура кустарниковой гадюки, покрытием, покойно лежали на шелковых подушках сидения. Раскосые глаза, с необычным разрезом, за занавесью мягких темных ресниц под соболиными бровями сверкали предгрозовой синью и адским огнем. Алое перекрестье губ майко манило муслиновой мягкостью. Но, как и она вся, от кончиков иссиня-чёрный волос, заправленных в сложную прическу с черепаховыми гребнями и нитями коралловых бус до эбеновых сандалий из дерева Айжу, самого старого и дорогого в предгорье, эти губы были недоступны. Санари – ученица женщин культа Мадавэ, с момента рождения принадлежала господину Идо. И никто не вправе был ее трогать.
Но я знал, это моя женщина. Моя!
Это не нужно было доказывать, ибо семь душ, как семь демонов смертных грехов, что жили в моем изменчивом сердце, были залогом того, что я добьюсь ее. Но каким путем? Час от часа они вырывали мое слабое сознание из оков плоти. Занимали пустующее место. И возвращали все на круги своя, как только необратимые поступки были совершены.
Многодушие терзало меня. Низводило положение в обществе, заставляя долгие часы простаивать у позорного столба и, как собака, зализывать увечья и раны, которые сыпались, как из рога изобилия. Полубезумный, по ночам, я скитался по улицам Ано. Пугал припозднившихся прохожих. И кричал. Истошно кричал, разбивая пальцы, руки, ноги в закоулках собственного дома на сосновых сваях, когда на сердце горели печати их прихода и моего возвращения. В попытках перебороть эту силу, я обращался к магам, целителям, священникам и прохвостам, что заменяли тех, других и третьих. Молился. И желал смерти. Но не умирал. Они спасли меня. Снова и снова. Спасали! Горькое, как полынь, слово.
Все они собрались по одному.
Первым, в мою дверь постучался немощный старик в пахнущем дождем халате, надетом на полуголое тело и истесанной, до неприличия, обуви. Его дырявый зонт из белой бумаги с орнаментом из лепестков тигровой лилии и деревянной клюкой, вместо ручки, видал лучшие времена. Их, наверное, познала и потерявшая первозданный вид перевязь, которая закрывала ноги от пояса до бедер. Складки этой ткани, проглядывали между полами халата на выпуклом и отечном животе, и в просвете кривых, словно колесо, ног. Темная чаша с чернильной проплешиной, прожжёной наверняка во время стылых ночевок на открытом воздухе, дрожала в сухих, как ветки, руках. Непрестанно слезящиеся глаза смотрели на меня жалобно и благодарно.
Я, пребывая еще в здоровом теле, думал, что следую законам гостеприимства, впуская бедного, но дорогого сердцу путника. Но, как же я ошибался.
Стоило ему переступить порог моего дома, мой любимый Ано, что располагался недалеко от порта Ханко, накрыли тропические ливни. Сваи дома справлялись с наплывом воды. Однако, холод и сырость поселились и в его углах.
Каблучки эбеновых сандалий Санари, живущей на пару домов ниже по улице, все чаще стучали по каменной мостовой, унося ее по заказам и пожеланиям старших матрон Мадавэ. Ее хлопковая накидка в виде белоснежного лепестка, натянутая на бамбуковое полукружие основы, которая защищала прическу, мелькала то тут, то там, в зарослях буковой аллеи, но не появлялась у синевато — пурпурной изгороди из винных лоз усадьбы Казари — моего жилища, чтобы эта прелестная девушка навестила меня.
На меня напала тоска… Куда бы я не шел, в какую бы сторону не направился, везде ее аромат: тонкая взвесь мяты, шалфея и нагретой на солнце морской соли, будоражил меня, рисуя в воздухе едва заметный образ. Пьяный от этих видений, я приходил домой, где деловитый, не по годам, и все еще не отзывающийся ни на какое имя старик, по-видимому, окрыленный моим совсем простым поступком, по отношению к нему, готовил нам ужин на двоих.
По началу, это было вкусно. У старика проявился талант к приготовлению пищи, однако, чем чаще я пробовал его блюда, тем преснее и безвкуснее казались они. В почтительных разговорах с ним, обсудив эту неприятность, я взял на себя обязательство кормить нас обоих.
Но тут вмешалась странная череда случаев. Ливни, бушевавшие над Ано, три месяца к ряду, прекратились так же внезапно, как и начались. Облака разошлись, и на ночную землю стала заглядываться непомерно большая луна. Не теряя ни в весе, ни в свете, она всей своей сиятельностью путешествовала по небу от заката до рассвета, вот уже десятый день подряд.
Так вот, стоило накануне пришествия этого Ока неба, приготовить еду и оставить ее на ночь — с тарелок, плошек и блюдец начало пропадать все до единой крохи из моих припасов и ничего из его заготовок. Теряясь в догадках, о тайном посетителе, чудаковато ворующем наши продукты во время лунных циклов, я вспомнил, как старик говорил о нескольких голодных годах, что он провел на улице, набивая живот только остатками рисовых лепешек из трапезы господ, которым он прислуживал от случай к случаю, да водой из стоячих луж. Поэтому и простил ему эту причудливость с легким сердцем. Но дело так просто не закончилось.