Вставая из-за стола и почти не испытывая удовольствия от еду, я день за днем ощущал все усиливающееся недомогание, пик которого приходился на полночь. Не в силах, совладать с собой, я намеренно начал пропускать приемы пищи. Однако, засыпать не поевшим и злым, было в разы труднее.
И, однажды, посреди ночи я увидел Их. В призрачном свете Луны, проходящем сквозь тонкие занавеси на окне, отбрасывая до абсурда угловатые тени на ложе, над моим челом склонились двое: безымянный старик, слезящиеся глаза которого прочертили на его коже мутновато — поблескивающие протоки. Горькая влага капала на мое лицо, маслянисто сбегая по полуприкрытым векам, к уголкам рта. Дернувшись от отвращения, я попытался отстраниться, но тот, кто был рядом с ним, и на кого переместился мой осоловелый взгляд, напугал меня еще сильнее. Перевернувшийся и вставший на ногу-клюку белый зонт, с одним из лепестков тигровой лилии, который превратился в широкий и подвижный, длинный язык, таращился на меня багровым глазом, что проклюнулся на навершии трости.
Старец безмолвствовал, и лишь тихонько лил слезы, уже на смазанные воском доски пола моей спальни. Его побратим даром молчания не обладал. Косая прорезь, возникшая чуть ниже глаза и вокруг живого и извивающегося языка, растянулась в беззубой ухмылке и оттуда донеслось: "Во-от, просну-улся, господи-ин?"
Вид разговаривающего чудища с жутким акцентом окончательно меня расстроил, я икнул, превозмогая бунтующий желудок, и вышел из этой схватки победителем. Мотнул головой по соломенной перине и до утра проспал крепким сном.
Жаль, что утро добрым не было. За короткие часы до восхода солнца, я понял несколько вещей сразу: из усадьбы пропали и старик, и его зонт. Этот пожилой прохиндей, был колдуном, не меньше, ибо когда его чары слегка развеялись, я заметил, как бессовестно округлилось мое тело. И не подарком неба был его зонт, так как невидимый вес его отныне поселился на моей шее, в дугу сгорбив плечи. Еще одной не приятной неожиданностью стали две крохотные печати с непонятными знаками внутри, появившиеся на моей груди слева. Отметины эти ни оттереть, ни смыть не получилось.
Понимая, что со мной случилась напасть, грозящая большой бедой, я, после омовения направился к святилищу Ксан, богини мудрости и знаний. Перечитав и переложив не одну кипу свитков, что считались ее подношением, я нашел их описание, не вполне верное, но хватило и этого. Душа тоскующего и ипостась чревоугодия — поваренок Кабаси, явились в этот мир, сделав меня своей жертвой. А потом прибыли и остальные…
Близнецы Хьяо и Ляо, тощие, с одинаковым нахальным выражением на куцых, улыбчивых физиономиях. С такими же маленькими руками и ногами, они здорово напоминали поднявшихся на задние лапы и очеловечившихся хорьков. Но такое впечатление было не только внешним. Вечно дерущиеся, бранящиеся, а временами и перебрасывающиеся недостойными шуточками, они смахивали на семейку этих зверьков и стояли друг за друга горой. Еще одной их общей чертой была зависть.
Большую часть времени они кружили по городу и всегда их разговоры сводились к одному:
— Ляо, глянь-ка, на этого господина? Смотри, низинский шелк, а? Ведь низинский? Нет!? А полы — то халата в пыли! Ха. Может быть к Мадавэ спешит, вот пыль и не оттер?
— Да зачем он Мадавэ? Ни стати, ни росту! Среди торговок кого — то себе присмотрит и "плыть мандаринкам по реке"!
— И кого же он на нашем рынке найдет! Бабы там сытые, крупные, кузнецами, да грузчиками глаженые, они и на проплешину ему не посмотрят! Угу!
— А эта? Во какая! Эх лиса, лиса, не купись на телеса…
— Ага, рыжая, бесстыжая, по ней бы в горку… Ха-ха!
— Слыхал, она саван для невесты в поместье Идо шьет!
— Саван? Не кимоно? Так ведь не в соку еще девка! Куда ее… того, этого?
— Ну так, вынь, да положь. Шьет, пошьет, хвостиком по полу метет, в хозяйки дома себя метит.
— Хорош заливать — то, хвостиком! Ты его у нее видал? Не видал! А туда же!
— В нее влюбился, чтоль? Одумайся! Она атлас, да парчу любит и камушки: нефриты, рубины, яшму! А ты ей что дать можешь? Катышек из пупка!
— Да не влюбился я… Что?! Вот я тебе сейчас задам!