— На! Сам получи!
И вот так каждый день.
Я не связался бы с ними, зная их буйный нрав и злые языки. Но именно они заплатили за меня залог, когда в беспамятстве, унынии и приступе обжорства, я нагрянул в едовую старухи Мико и разгромил все движимое и недвижимое. Так я думал…
Пара золотых монет перекочевала из рук братьев в загребущие лапы стражи, когда латники заковывали меня в цепи у позорного столба в центре Ано.
Эти тощие хорьки тащили мое обессилевшее, после прихода Тоскующего и Кабаси, тело через весь город. И их я слышал, когда на смену беспамятства на меня накинулся парализующий сон.
— Вот это хоромы, брат! Да тут деньгов, да пороков намеренно! Не зря этот зонт говорящий, наводку дал! Тут есть чем поживиться. Да и хиляк этот нас уже не отпустит. Там, где поваренок свою кашу сварит и нам место будет. Прав я, Хьяо?
— Конечно, брат!
— Неужто, впервые об одном и том же думаем?
— То-то и оно!
Голоса, постепенно ставшие хрипящими и визгливыми, кружили в воздухе надоедливыми мухами еще, как минимум, до обеда. О чем они спорили, мне уже было невдомек! Однако, когда дремота, наконец, меня покинула, их уже и след простыл. Они исчезли, а мне в награду достались еще две печати, заключившие сердце в квадрат. Увы, четное число его углов, как и сама цифра "четыре", созвучная в наших краях со словом "смерть", несли грозное предзнаменование. Но, пока я был жив! А эти двое, почти не показываясь в видимом обличии, зазвучали эхом моей нечистой "совести". Разрываясь между ними, я потихоньку сходил с ума.
Приступы ярости, злословия и не имеющие названия поступки преследовали меня повсеместно. Местные жители, видя, что творится неладное, предлагали помощь, но тут же натыкались на поток безобразной брани, что вталкивали в голову Хьяо и Ляо. За это недостойное благородного юноши поведение, меня опять отвели к месту позора. И, хотя количество наказаний моих за провинности разрослось, ни порки розгами, ни биение палками, не причиняли мне прежней боли. Она, разделяемая на четверых — тухла, так и не успев пробиться к той части души, где все еще был я. Кожа моя, покрытая шрамами от увечий, огрубела. Волосы склеились от каждодневного обливания их нечистотами. Глаза, под коркой грязи, отекли и воспалились, так что меня легко принимали за деревенского косоглазого дурака. Раздражение толпы народа, которому уже пришлось от меня натерпеться, после этого слегка поутихло.
Но даже оно было не в счет, если бы я не знал, что меня в таком отвратном образе могла увидеть Санари. Я пугал и ее. В те мгновенья, когда случались срывы, за воротами Казари, расписанными танцующими павлинами и соловьями, прекрасная майко застывала пугливой горной ланью и долго не приходила в себя. Все это видел я, скрытый от посторонних глаз, полотнами, не впускающими свет. Да, обуреваемый конфликтами моих подселенцев, я начал по — другому воспринимать солнечный свет. Губительный для их душ, на моей коже он оставлял незаживающие ожоги. И тогда вой, в котором уже не было ничего, кроме той настоящей боли, вырывался далеко за пределы моего дома. Санари — моя родная душа, ощутив его сполна, уже не сдерживала слез, размазывая их маленьких кулачком и полой кимоно по одетым в румяна щекам.
Я хотел бы ее успокоить. Хотел! Но моим склочным ипостасям это было не нужно.
В ночь, когда они вновь оставили меня за пределами тела, Кабаси заявил, что больше не готов набивать пять голодных животов тем, что удавалось получить с разбоя. Демоны, демонами, но у них, как и обычных людей, были разные вкусовые предпочтения, а Тоскующий вообще прослыл редким гурманом. Посовещавшись, они сошлись в чем — то, наподобие плана, но поделиться со мной даже не попытались. Чувствительным пинком вернув меня так, что печать возвращения взорвалась ослепительными искрами молнии, они затихли надолго.
Два месяца тишины для меня стали подарком небес. Но стоило минуть этому времени, "сотоварищи" начали действовать.
Осенним днем, когда листья дикого винограда налились цветом королевского пурпура, хитро осклабившиеся братья, которые на время обрели видимость, принесли в наш дом увесистый мешочек золотых, с самым ценным — имперским оттиском. Тут же взяв в оборот и этих завистливых недотеп, и монеты, Кабаси уединился со стариком, подобострастно выпрашивая у него совета. Старый бес, что теперь постоянно пребывал в той форме, которая меня испугала вначале, отчего — то почти не говорил и поэтому поваренок так сильно его боялся. Но сегодня, старик был миролюбив. Он пробурчал что-то напоминающее заковыристое заклятие, комнату за зашторенными окнами пронзил бледно-зеленый отсвет и все мое окружение внезапно пропало.