Овраг близко подходил к селу и прикрывал Шляхово с запада. Стенки оврага были особенно круты в верховье, дно буйно поросло кустарником, крапивой и чернобыльем. Все это переплелось и представляло сплошные, не просматриваемые даже с близкого расстояния заросли.
Вдоль канавы, в которой мы лежали, начинавшейся от оврага, вздымаясь вверх, словно прислушиваясь к чему-то, росли отдельные пирамидальные тополя да невысокие кусты. Вот здесь и прикорнули замаскированные ветками четыре реактивные установки — «катюши».
Само село Шляхово утопало в зелени, сквозь которую на фоне бездонного иссиня-голубого неба позолотой сверкала луковка церкви.
Шоссе было пустынно. Только изредка, нахлестывая коней, по нему в сторону переднего края, грохоча, мчались одинокие повозки с боеприпасами. Возвращаясь обратно, кони шли медленно, увозя в тыл раненых. Во всем окружающем ощущалось тревожное напряжение. Все, как перед бурей, затаилось, замерло.
Так начинался третий день боев на южном фасе Курской дуги, а для нас первый...
Вместе с восходом солнца, поеживаясь от утренней свежести, стали подниматься и мы, разведчики. Даже Олег Алиев, который, еще не успев как следует открыть глаза, обычно начинал над кем-нибудь подтрунивать, теперь присмирел. Трудно было сказать — то ли он еще спит, то ли прислушивается к перестрелке, углубившись в свои невеселые думы. Разведчики просыпались, не спеша свертывали самокрутки и, лежа на спине, курили. Курили в основном подолгу и молча, с интересом осматривая окрестности, изредка лениво перекидываясь ничего не значащими отдельными фразами.
Близилось время уборочной, и по-настоящему на этом поле скоро должны бы застрекотать моторы тракторов и комбайнов. Сенокосная пора уже завершилась... С самого утра, едва румяный диск солнца успел оторваться от земли, над нами появилась «рама» — немецкий самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189». «Рама» то ястребом кружилась над селом, то уходила вправо или влево, потом снова возвращалась и барражировала над Шляховом, монотонно гудя, как опостылевшая осенняя муха, все высматривала, вынюхивала, подглядывала.
Мы затаились, стараясь не мельтешить, меньше двигаться, укрылись в небольших кустиках. За последние дни под все испепеляющим июльским солнцем крыши домов, надворные постройки прокалились и были горючи, как порох. Не дай Бог в такую погоду кому-либо по неосмотрительности чиркнуть спичкой — жди горя. И оно пришло, это горе. Но не от шалости малолетних детей, а от сброшенных вражеских авиабомб.
Часов в десять-одиннадцать в небе появились 27 вражеских бомбардировщиков Ю-87. «Неужели по нам?» — с опаской посматривали разведчики на приближающиеся самолеты. Но нет, «Юнкерсам» не до нас — они бомбили Шляхово. Бомбили, не снижаясь. Затем развернулись, прошли еще раз над селом и улетели. Мы терялись в догадках — возможно, к противнику просочились сведения о размещении в селе штаба нашей дивизии?
От первых же бомб село загорелось. За нашей спиной слышался все нарастающий гул и треск. Там бушевало бесцветное на солнце пламя. Подхваченные, восходящим потоком раскаленного воздуха, высоко в небе витали полуобгоревшие листья, черные, как испуганные птицы, клочья пепла. Село пылало жарко и душно.
К полудню, сначала в бинокль, а затем и невооруженным глазом, стали видны в беспорядке отходящие группы нашей пехоты. Они выскакивали из леса и стремительно бежали к оврагу, скатывались в него и исчезали из поля зрения.
Вскоре мимо нас промчались, яростно нахлестываемые ездовыми, две-три порожние повозки, и на шоссе стало тихо. Даже слишком тихо. Тишину только дважды нарушил свистящий рев «катюш», которые били за горизонт.
Связной, посланный командиром роты старшим лейтенантом Савельевым в разведотдел дивизии, вернулся ни с чем. Штаба дивизии в селе уже не было. Мы же в это время на дне заросшей травой канавы, разбившись на группы и переговариваясь между собой, пытались разобраться в обстановке, о которой были в полном неведении, и с нетерпением ждали команду.
Разведчики — ярые противники бездействия. Оно их угнетает и расслабляет. А это разведчику противопоказано. Он всегда, как нас наставлял помкомвзвода Дышинский, должен быть собран, подтянут и готов к решительным действиям.
Ротный, в прошлом директор школы, кряжистый, с тяжелыми вислыми плечами, не по-военному заложив руки за спину, слегка прихрамывая, ходил вдоль канавы, изредка испытующе посматривая на нас. Фуражка, нахлобученная почти на глаза, наполовину скрывала его озабоченное лицо, оголяя рано поседевший затылок.
Иногда он останавливался и, щурясь от бившего в глаза солнца, пристально, оценивающе приглядывался к впереди лежащей местности. Потом озабоченно пятерней скреб затылок и продолжал мерить шагами канаву туда и обратно. Он нервничал. Мы хорошо понимали — оснований к беспокойству у него было более чем достаточно.
Ротного, как и нас, мучил вопрос — что делать? По сути дела, мы — не пехотное подразделение, и нам никто не ставил задачу по обороне этого населенного пункта. Но ведь это село — частичка Родины. Оно снова стало нашим только в феврале, и его освобождение досталось немалой кровью. А теперь, выходит, село, хотя и сгоревшее, но наше, предстояло отдавать без боя, отдавать врагу во второй раз...
«Нет, так не будет!» — читалось во всей нахохлившейся фигуре, в насупленных широких бровях нашего ротного, в мужестве и решительности которого сомнений не было. Мы это понимали без слов. Понимали сердцем.
— Командиры взводов, ко мне! — наконец басит он.
Взводные, молодые, расторопные ребята, с продубленными, медными от загара лицами, вскочили, словно наэлектризованные, и подбежали к нему — Хрящев Михаил, в прошлом кадровый сержант, а теперь наш взводный, добродушный, с простым, слегка тронутым оспой лицом, с черными как смоль бровями, и командир первого взвода Медведев, наш одногодок. Длиннющий Медведев ходил подчеркнуто прямо, как аршин проглотил, и, как нам казалось, рисуясь. Рассказывали, что даже в траншее не пригибался, хотя его голова на четверть высовывалась над бруствером. Большой любитель пофилософствовать, подчеркнуть перед нами свою интеллигентность. Несмотря на армейский быт, носил безукоризненно чистую гимнастерку с ослепительно белым подворотничком, который всегда подчеркивал его длинную, как у гусака, загорелую шею.
По-отечески положив взводным руки на плечи, ротный что-то стал доверительно объяснять, а потом с каждым из них прошел по отведенному рубежу обороны и дал конкретные указания на местности, где рыть стрелковые окопы. В начале войны он служил в пехоте и по этой части иногда, хоть и не назойливо, но опекал молодых взводных.
Теперь нам стало ясно, что разведроте предстоит оборонять участок местности, идущий вверх от оврага, через шоссе, а затем вдоль канавы, общей протяженностью около километра. Мы понимали, что для роты это многовато.
На правом фланге обороны командир посоветовал использовать заранее отрытые, видимо еще в апреле — мае, позиции для противотанковой артиллерии, с ровиками для укрытий расчета и техники.
Приказ ротного был краток: «Вгрызаться в землю». Работа закипела. Ядру разведроты, прошедшему через окопы Сталинграда, не надо было объяснять о необходимости не только окопаться, но и зарыться в землю. Эту азбуку они познали на горьком опыте.
— Товарищ старший сержант, — обратился я к Дышинскому, — разрешите нам с Канаевым общую ячейку отрыть?
— Добро, коль вы такие неразлучные, — бросил он на ходу, пряча улыбку, — но помните: надо не просто окопаться «абы как», а зарыться основательно.
Несколько месяцев назад, будучи курсантами военного училища в Подмосковье, мы окапывались. Но то были учебные бои. А теперь предстоял настоящий бой. Конечно, приобретенный опыт пригодился. Правда, скоро спины гимнастерок стали темными, но мы, не сбавляя темпа, с ожесточением одолевали неподатливую, твердую, как камень, ссохшуюся землю.
— Надо по науке окапываться. Чем черт не шутит? Может, в этом окопе и воевать придется, — философски изрек Канаев. Он был чуть ниже меня ростом, но коренастее, проворнее. Весельчак, энергия в нем так и бурлит, ища выхода.