Когда Федора начинал душить гнев, он прятал глаза.
— Циолковский открыл то, что объективно существует! — замедленно отрубал он, пряча глаза. — Я с законами природы дискутировать не собираюсь! Теория Всеобщности существовала всегда!
— Непонятно. Но — интересно! — делал я круглые глаза.
— Предтечей современной, все более расползающейся по частностям науки, — преодолев себя, издалека принимался за мое просвещение Федор, — была мифопоэтическая культура, которая выражала понимание древними гармонии мира. По сути, это и была моя теория Всеобщности, только на детском, донаучном уровне. В мифопоэтической культуре существовала строжайшая иерархия. И главной ценностью эта первая теория Всеобщности считала космос. А все остальное было ценно лишь в той мере, в какой имело отношение к космосу. Более того: реальным считалось только то, что сакрально, то есть священно, то есть имеет отношение к космосу. Злободневная, бытовая жизнь в систему высших ценностей не входила, не была сакральной и, значит, не могла считаться реальной.
— Вот это мне нравится! — одобрительно гоготал я.
— Кстати, казалось бы, — польщенно говорил Федя, — наша наука должна все более удаляться от смутных поэтических представлений древнеегипетской, шумерской, вавилонской, древнееврейской, древнекитайской, полинезийской и прочих культур. Но нет. Идеи Вернадского, открытия Минковского и Эйнштейна начали поразительно сближать нас с детством человечества, а наши представления, на новом, конечно, витке, с их детскими, общими, чувственными представлениями.
— Забавно!
— Однако вернемся к сакральному. Что в самом сакральном считалось самым ценным?.. Та точка в пространстве и времени, где и когда совершился акт творения, где находится центр мира, проходит мировая ось, стоит древо жизни, дерево предела, столп, трон, алтарь, где находится чувствилище бога.
— Я как чувствовал, что доберемся до бога.
— Если тебя смущает слово «бог», можно принять обозначение Икс или Зет. Несущественно!
— Нет, зачем «Зет»? Мне безумно интересно, что же такое есть бог? То есть что это я говорю, так он что же — есть?!
— Человечество сразу интуитивно почувствовало, — помедлив, веско сказал Федя, — что есть внешняя сила, организовавшая хаос в космос, то есть царство случайностей в строгий миропорядок.
Он помедлил как бы на краю пропасти.
— И ты что же, обнаружил эту силу? — спросил я, чувствуя, что у меня холодные мурашки прошли по спине.
— Да.
Мы оба посидели в обморочном молчании. А потом Федор взял листок и написал довольно длинную формулу.
— И что это?
— Бог.
Должен признаться, что мне стало несколько не по себе.
— И что же он, с бородой? — спросил я дико.
— Нет, он оказался физической величиной, — деловито сказал Федя, отобрал у меня пепельницу и сжег над ней листок с формулой.
— Ф-фу! Черт! — Я нервно походил по комнате и снова сел перед Федей. — Давай дальше!
— Его зовут Ламбда, — сказал Федя.
Я нервно захохотал.
— Под названием Ламбда-члена он возник еще в уравнениях Эйнштейна как гипотетическая неуловимая сила, которая появляется как выражение внутренних свойств пространства. Эйнштейн принял ее равной нулю, поскольку, ничтожно малая по величине, в лабораторных условиях она неощутима. Но в условиях космологических она может, например, прекратить расширение Вселенной и направить это движение вспять. Понимаешь, какой отсюда вывод?
— Нет.
Он помедлил, оценивая меня.
— Если Ламбда правит всем, то править Ламбдой можем попробовать мы!
Он не мигая смотрел на меня, а я — на кирпичную будку бойлерной, построенную против окон его кооперативной квартиры.
И хотя Федя недоверчиво относился к моим умственным способностям, я понял, что эта минута, возможно, и есть тот самый миг, о котором грезило человечество. И мне, человеку из толпы, представляющему не только нынешнее, но и ушедшее человечество, предъявлено то откровение, в смутном предчувствии которого протекли тысячи лет. Я выбран, чтобы за нынешних, прошедших и будущих ощутить первым безумное, чуть злорадное, сатанинское торжество, упоение безграничной, незримой властью над всем, над бесконечностью, превращающейся отныне как бы в перспективу твоей собственной квартиры. Вплотную подошло то, что человек предвидел, называя себя венцом творения и царем природы. И если Моисей в момент получения откровения пал на колени, или воздел руки, или, не помню уж, что он там делал, но, во всяком случае, изо всех сил демонстрировал, что он верный раб, слуга и холоп, то теперь наступило обратное, и я должен ощутить себя господином, мессией, добравшимся до власти над самим богом. Но вместо вознесенности над миром и безмерного торжества я ощутил громадность потери. Как будто потерял отца, и теперь не к кому в положении крайнем обратить взгляд, полный мольбы и надежды. Сам взрослый, и кругом беспощадность.