Теперь нюанс: отец на минутку выходит, и жена его — Клавдия Григорьевна, кивнув на орден, которым я по глупости похвалился, советует: «Ты не кажи его на людях! Спрячь!» То есть она ничему не поверила. Мне за отца стало больно: всю жизнь кочевал от женщины к женщине, чтобы найти в конце концов эту?! Однако, надо было исходить из того, что есть. А есть вот эта самая Клавдия Григорьевна, однокомнатный дом, пустое подворье. Зачем я тут нужен и где мне тут жить?
Все так. Но я обрел тут главное, чего не хватало, — спокойствие. Я перестал быть перекати-полем, нашел свои корни и твердо стоял теперь на земле. На двадцать шесть лет я словно бы выпал из времени. А теперь оно, идущее от незапамятных каких-то людей, потекло через меня. У меня ничего не было, но я чувствовал себя надежно. Я знал, что мне теперь надлежит: заслужить любовь и доверие Клавдии Григорьевны, делать добро отцу и ей.
Короче, так: еду в контору экспедиции, и Сашко берет меня дизелистом на буровую, рядом с которой мы с вами сидим. Но работы пока нет, буровую вышку еще не притащили, я делю свои дни с отцом. Я всяко фантазировал, как оно будет, но разве я мог думать, что мы так с ним друг к другу прилепимся, что врозь проведенный день уже будет для нас двоих как пустой. И он, вы знаете, как будто проснулся: «Я хотел освободиться от вас, своих деток. А ведь освободиться от того, что тебе надобно в жизни сделать, это значит, не жить». Страшно мне даже было: он перечеркнул свою жизнь. Он оставил себе только то, что у него оставалось, и каждым днем теперь дорожил. Об Алле, которая его ненавидела и повторяла его же ошибку, он через силу молчал.
Осматриваясь и размышляя, я перелицевал крышу, построил саманный сарай. Руки у меня есть, и меня веселила эта работа. Решил так: расширить дом, надстроив второй этаж. Плюс машина. Машина, чтобы ездить на буровую, а дом... — вы поняли? Итак, нужны деньги! Я активно приступил к ловле ондатры. Лодка, мы с отцом, ловушки на плотиках. А уже осень, ледок, я его разбиваю дубиной. Почти не спим, мокрые, промысел трудоемкий, отец слег, я ловлю бестрепетно. Дальше так: отец умирает. Мне становится ни до чего. Покидаю поселок и сижу на буровой безвылазно. — Дима помедлил, сомкнув пушистые ресницы. — Искать так долго, чтобы потерять! — Он открыл глаза и посмотрел на море, которое, поморщившись, расправило и натянуло ярко заблестевшую гладь. — Отца не стало, и я как будто вышел на край. Нет, вы не подумайте, что какие-то там черные мысли. Просто наступило время окончательное. Время серьезных и конечных решений... Надо было только понять, каких? — Дима чуть усмехнулся. Он как бы вместе со своим рассказом взрослел... — Но... Самолет привозит в наши края одну молодую пассажирку, и мне становится незачем гадать, каких решений! Вижу, что вы догадываетесь... Ну вот! Я принимаю свое первое «окончательное» решение и — удивительно! — получаю отклик. Чего я хочу?.. Чтобы было ей хорошо. И чтобы это «хорошо» шло от меня. Чего она хочет?.. Машину. Я не знаю, зачем она ее хочет, но я бывший гонщик и понимаю, что это может быть очень серьезно. Правда, в себе я это переборол. Ведь мы с отцом на ондатрах заработали больше восьми тысяч. Но денежными делами занималась Клавдия Григорьевна, и мне даже в голову не приходило у нее просить. А тут пришло. На серьезное надо отвечать серьезным. Я поехал в поселок Уча. — Дима взглянул в ту сторону моря, где по утрам, в тот час, когда видно резко отчетливо, выявляется из блеска моря мыс с черной коростою домов. — И теперь представьте мой разговор с Клавдией Григорьевной; «Парень, а ведь если бы ты не приехал, твой отец и по сей час был бы жив... А ты его доконал, передохнул и теперь за меня берешься?» — Дима помолчал, опустив голову. Нежное лицо его было детски печально, а свисающие с колен громадные тяжелые кисти рук были оплетены кустами толстых вздувшихся синих вен. — Я улыбнулся и вышел. Вернулся на буровую. Поднимаю глаза, передо мною сидит следователь. Вы удивлены? Представьте, я тоже несколько был удивлен, когда понял, что мою личность подвергают сомнению: фамилии, несмотря на сходство, у нас с отцом все-таки разные, отчество у меня по имени директора детдома — Андреевич. «С какой целью вы назвались сыном Фракузова?» — вот такой мне задается вопрос. Я теряю дар речи, я не могу ответить на вопрос, почему я назвался сыном своего отца. Простите, товарищ корреспондент, что? Зачем она это сделала? Чтобы отбить у меня саму память о восьми тысячах, раз и навсегда заказать мне дорогу на улицу Медведкина в поселке Уча! — Схватив бутылку, Дима судорожно глотнул минеральной воды. — Далее так: с меня берут подписку о невыезде, начальник экспедиции на всякий случай тихо сбрасывает меня с должности старшего механика, Ольга Васильевна, увидев меня, не может удержаться от смеха: «Дима! Ко всему прочему, вы, оказывается, еще и преступник?!» Трудности должны нас бодрить, верно? Вселять в нас добавочный энтузиазм! Только я не могу отвязаться от мысли, что ломился не в ту дверь. Я заложил по жизни громадный вираж, чтобы для нескольких человек восстановить справедливость и доброту. И что же? Мое стремление к справедливости порождает зло. Мое стремление к доброте порождает смех. То, чем я гордился (а я гордился должностью старшего механика, для меня это был взлет), просто так, ни за что, отнимают. Вывод следующий: жизнь упростилась великолепно. Я и дизель! И никаких забот! Пустыня, море, небо — и все огромное. Так живи и наслаждайся всем этим, верно?! Тем более что двинуться с места теперь тебе и нельзя...