— Базлает кто-то. Случаем не тебя?
— Нет, что ты?! — поспешно открестился белоголовый.
«Во, никчемный, — подумал Славка, закрывая глаза, чтобы не видеть воду, которая ластилась уже метрах в пяти... — Не понимает, что через час утопнем». Славке стало даже смешно. Ему и вообще-то все городские представлялись каким-то мусором: чего там у них? Ни простора, ни воли, ничего не умеют — зачем живут?! Вот и этот: умирать надо, а он стоит виноватой козой.
А Лешка и в самом деле чувствовал себя виноватым. Ему было неловко и мучительно оттого, что он ничем Пожарника утешить не может. А как ему хотелось хоть чем-то Славке помочь. Он молчаливо обожал это маленькое строгое чучело за суровую правдивость, солидность, рассудительность. Это был его первый учитель, и каждое его слово было для Лешки откровением. Все, чему Лешка был обучен, оказалось не нужным для жизни. А все, что нужно было для жизни, знал молчаливый и рассудительный Пожарник и веско, деловито делился с ним. Так, если бы не Славка, разве бы сумел Лешка сам отковать сегодня лодку, разве бы рискнул выйти один в разлив? Нет, конечно. И нечего об этом зря говорить! Славка отковал, и Славка выгреб, и только тогда открылась Лешке синяя красота половодья, только тогда открыл он холод, которым обдает тебя проплывающая рядом льдина, и солнечный блеск молодой воды, и грандиозность ожившего, сопящего судами каравана, и горечь набухающих клейких почек, и пробу сил буксиром «Герцен», который чухал, а затем бешено молотил плицами, привязанный буксирным тросом за осокорь. Пожарник открыл для него этот чарующий мир, и хотя Лешка понимал, что остров, на котором они сидят, затопляется, его это как-то не трогало, потому что открытие нового мира повлекло за собой и другое открытие: что он бессмертен. А значит, и Пожарник напрасно мается, потому что раз он с Лешкой, чего ему чего-то бояться? И ему ужасно хотелось сделать Славке что-то приятное, как-то его развлечь.
— «Еш-а-а-а!» — в последний раз, совсем уже слабо, прорвался сквозь вздохи завода и каравана сиротский рыдающий смертный крик и, постояв над водой, истаял.
Лешка замер, весь сжался; душа его обливалась кровью, когда он слышал этот умоляющий, выворачивающий его наизнанку голос. Он представлял, как обезумевшая от его нового исчезновения, страшная, слепая в своей горести, бредет сейчас его мать по берегу, пугая своим видом и внезапным нечеловеческим криком натыкающихся на нее в темноте рабочих. Но он не мог открыться Пожарнику, которого никто не звал, не искал, и тем самым как бы признавалось, что он менее ценен, чем Лешка. И вот этого Лешка никак не мог допустить. Он слишком уважал своего учителя, чтобы сделать ему больно. Лучше уж, в конце концов, погибнуть вместе, чем унизить его.
— Дурак лопоухий! — вдруг вскочил и пошел на него, тряся кулаками перед носом, Пожарник. — Ведь это ж тебя кричат?
Лешка было замотал головой, но Пожарник с омерзением от него отвернулся, закричал в ладони, как в рупор:
— Э-ге-ге-ге! — Он прислушался, далеко ль ушел звук, повернулся к Лешке: — Давай базлай!
Они покричали вместе, но их крик замирал где-то на середине разлива. Стало ясно, что если со стороны затона звуки идут к ним отчетливо, то от них сквозь шумы каравана никакой крик все равно не дойдет.