Она поднялась, взяла туфли, узелок с оставшимися четырьмя картошками, как-то странно, в струнку вытянулась, посмотрела на благостное лучезарное небо, и вдруг рухнула лицом, всем телом, раскинутыми руками в траву, стала есть землю.
— Хочу к тебе, Володя! — рычала она. — Нет у меня больше сил!
Мальчишка в ужасе отскочил, страшно закричал:
— Мама!
Мать замерла, прижавшись щекой к земле, глядя вдоль травы студенистыми голубыми глазами. Потом села, выплюнула землю, обтерла измазанный черноземом и кровью рот.
— Искупаюсь.
Она разделась догола, залезла на отмель и легла на плотный, белый, намытый крылом песок. Прозрачная вода, искрясь, переливалась через ее худое тело.
Лешка бросился и залег в кустах. Ему почему-то невозможно было видеть это серое женское тело, через которое переливалась вода.
— А ты даже не заплакал, — сказала мать, одевшись и положив ему руки на плечи. — Ты забыл его?.. Господи! — сказала она ясно, подняв глаза. — Что я тебе плохого сделала?! Что вообще я плохого сделала?! За что же ты так меня?..
Лешка испугался, дернул мать за полу пиджака, и она уронила руки.
По дороге в длинном, в черном, босые, шли на богомолье старухи. Они шли прямые, суровые. Воскресенск виднелся как большая темная зеленая куша, над которой сиял золотом крест.
У матери было две сестры: Маргарита и Даша, обе учительницы. Тетя Марго была доброй, огрузневшей, как бы осевшей от забот пятидесятилетней женщиной с круглым открытым лицом и гладко зачесанными назад черными волосами. А Даша была молодой, порывистой, с каштановыми, спадающими на лоб кудрями. Она походила на Зою Космодемьянскую, о подвиге которой недавно узнали. Лицо ее было красивое, чистое; глаза живые, черные; движения пылкие, и никто бы сроду не догадался, что у нее чахотка, и она ест из отдельной тарелки, и по ночам кашляет кровью, омрачая лицо и так всегда озабоченной, на себе тащившей все хозяйство — и огород, и корову — тетки Марго. Дядю Толю, мужа тетки Марго, тоже учителя, забрали на фронт, ее дочь, десятиклассница Вера, была отправлена на лесозаготовки. Так что, кроме двух теток, в доме пребывала «баушка», которая громким шепотом читала евангелие у окна.
К четырем принесенным матерью Лешки картошкам добавили еще три штуки, стали варить. Мать рассказала о покушавшейся на ее ридикюль старухе.
— Ты смотри, ее не упрекай! — испугалась тетка Марго. — «Приснилось»? Ну и пускай «приснилось»! Как ей теперь жить после этого?! Надо ей как-то помочь...
Даша, мрачно расхаживающая по кухне со сплетенными на груди руками, с легким презрением на губах вздернула голову. А Лешка тупо удивился: «Старухе-воровке помочь?.. Вот так дела!»
Баушка тем временем выхватила ухватом из печки чугунок, грохнула его ловко на стол. Стали есть молча, осторожно сдирая горячую кожицу и посыпая дымящуюся картофелину крупной кристаллической солью.
Мыча, прошло по улице стадо. Тетя Марго впустила во двор корову, подоила, попили парного молочка, а потом еще из медного самовара — чая и легли на жилой половине спать. Точнее: уложили Лешку, постелив в коридорчике на горбатом большом сундуке. В большой комнате звучно отмеривали время войны старинные часы. Там горела керосиновая семилинейная лампа, и щели оклеенной газетами перегородки светились. Сестры шептались, но каждое слово доносилось до Лешки. И он узнал, что корова наелась клевера, раздулась и чуть не околела, и тетка Марго плакала и чуть сама, как она выразилась, от горя не околела, но бог, по словам баушки, милостив, и теперь, как бы там ни было, можно надеяться на Буренку, только как вот ее прокормить? Кто ж теперь заготовит сено? А с мамой (то есть с бабушкой) тоже беда; и так незнамо чем до сих пор живы, так она таскает со стола куски и раздает нищим. И ползут они теперь к нам и ползут. Сама от голода стала пухнуть, а приходят, так как не дать?.. Тетка Марго нашептала свое, мама, как-то обиженно шмыгая носом, выслушала и стала громко шептать свое, а тетка Марго стала приглушенно ахать, узнавая про следствие и как ворвался в кабинет оборванец мальчишка, накричал на следователя, что тот сам враг народа, потому что «клеит» пожар беженке, которая и не видела, что пожар произошел от замыкания, ну так зато другие видели, и он, то есть этот мальчишка, хоть сейчас может привести «целую кодлу» свидетелей, которые видели все это с крыши. Мать горячечно шептала, что она уже думала: все, сейчас он этого мальчишку застрелит, но следователь только вышвырнул его вон, а сам покраснел, как вареный рак, а потом вдруг сказал поразившие ее слова: «Ну знаете, Елена Дмитриевна, бог вас любит». Мать пошмыгала носом, а тетка Марго заплакала. А мать сказала, что наконец-то собралась с духом и объявила Леше о гибели его отца, а он и ухом не повел, бесчувственное чудовище, зачем мы их только родим? Лешка, лежа на сундуке, заплакал: он углядел это письмо треугольником уже давным-давно, выкрал и прочитал его, и это был момент, когда жизнь как бы раздвинулась, оставила его в пустоте. Он пребывал в немом, беспощадном одиночестве, Когда Куруля, припадочно мыча, упал в текущий из-под заводского забора теплый, пахнущий соляркой ручей и стал захлебываться в нем. Лешка остолбенел, а охранница со своей огромной винтовкой бросилась спасать Курулю, и вдвоем с Лешкой они кое-как вытащили его из воды, все еще судорожно извивающегося, плачущего, с искривленным страшным ртом.