Гром оваций, то бишь грохот рабочих ладоней. «Курулина!.. Осьмушкина! Браво! — ревет вскочивший на ноги зал. — Повторить! Даешь Несчастливцева!» — гаркают всем экипажем моряки-водолазы. Мать, рея крепдешиновым платьем, стремительно выходит на сцену. Лицо горит, глаза расширены и сияют. «По просьбе рабочих Воскресенской судоверфи и моряков Каспийской военной флотилии, — звонко и победно возвещает она, — повторяем сцену встречи Счастливцева (артист Павел Осьмушкин) и Несчастливцева (артист Василий Курулин), которая происходит...» — «Спасибо, Елена Дмитриевна! — грохают моряки-водолазы. — Браво!» — неистово ревет зал. Куруля еще не сказал ни слова, лишь обратил к Счастливцеву свои разъехавшиеся морщины, а зрители уже сучили ногами. И, плача от какого-то небывалого счастья, хохотал Лешка, чувствуя в груди холодный восторг.
«Гори, гори, моя звезда! Звезда любви приветная. Ты у меня одна заветная, другой не будет ни-ког-да. Ты у меня...» — с рыданием в голосе и призывно-ожесточенной улыбкой пела мать под гитару после спектакля, завершающегося неизменным банкетом, и эта новая ведьмовская хрипотца в голосе матери и рыдающе-призывная интонация ужасали Лешку, заставляли его спасаться бегством. Ему казалось: мать предала, а он не может защитить, не в силах — честь и достоинство своего отца. По крутой лестнице он скатывался на улицу, под желтые, как военная соль, крупные звезды. Ночи на Волге густы, и надо иметь зрение, как у кошки, чтобы не только не впороться носом в забор, но и углядеть сторожа. Вот он, голубчик! Спит?.. Неясно. Ладно, тревожить не будем. Откачнуть доску в сторону, тихо, на ощупь — картошка? Картошка. Два-три клубня вспороть — секундное дело; картошку за пазуху, назад, где доска? Ага, вот она, тихо, тихо; сторож, что же он спит, собака? Закуривать лезет; нет, не спит.
Ну вот, теперь и к братве можно явиться. А то с пустыми руками, как рассеянный фрайер, приходил, даже вспомнить стыдно. Та-ак: мышью прошел мимо стрелка на караване, в темнотище осторожненько потрогал цепи — нет, все лодки прикованы, — вот черт! Углядел в светлом отблеске воды прибитый к лодкам и чуть шевелящийся, покачивающийся на волне плотик: кусок палубы с разодранной на дрова древней баржи; ага, так: картошку увязать в рубаху, одежду на плотик, а вода — бррр! — холодная, стервоза! Спокойно, не фыркая, толкая плотик перед собой, преодолели пахнущую железом реку. Брюхом сели на ил, и — в кусты! — а то еще за шпиона примет, жахнет из винтаря стрелок.
Горечь тальника, травянистая дорога под босыми ногами, долгий шум леса над головой — бежишь, лишь свистит в ушах. А вот ударило ежевичной сыростью, тьма впереди звездно раскрылась. Лешка с ходу махнул с обрыва и, испытав долгое и сладкое счастье полета, взрыл белый, как сметана, песок.
Дышать сразу стало просторнее. Кругом отсверкивала пересыпанная песками вода старого русла Волги — Середыша. А впереди играла огнями бакенов и сама Волга, обжигала своим холодком.
В шалаше, прильнувшем к подножью громадного, сползающего белыми песчаными лавами обрыва, все спали: Лешка разворошил кострище, обнажил живые угли, бросил на них ворох наноса, и ветерок охотно вздул свежнй огонь. Лешка сидел возле костра, глядя, как задробилась серебром несущаяся главная струя Волги и стала похожа на спину осетра. Чего так не жить, верно? Лешка мог бы жить вот так сто лет, и все равно бы не надоело.
Он задремал, угревшись, а когда проснулся, утро подступало с низов. Выявились белые, словно кость, коряги, полоса наноса, без плеска летящая вода Волги, посветлевшей во всю ширину.
Пришел работавший в ночную смену Куруля. Выслоился из потемок своей худобой, сел у костра, помолчал, сосредоточенно глядя в огонь.
— Сашка погиб!
Куруля смотрел в огонь, а Лешка смотрел на Курулю.
Ликовали, веселились, а война, вон она как напомнила о себе!..
— Айда проверим! — Куруля встал и пошел к лодке.
Столкнув мокрую, обвешанную бахромой росы лодку, догребли до крутящегося на течении буйка, ухватились, подтянулись до туго натянутого поперек воды перемета, подняли его и зацепили за нос лодки. От перемета шли, крутясь на течении, один за другим шнуры подпусков с торчащими вправо и влево, свитыми из конского волоса поводками, на концах которых были подвязаны обряженные червяками, самодельные, отбитые до остроты комариного жала, крючки.