На первых подпусках шла одна бель, трепыхаясь, когда подпуска выходили на поверхность. Потом, растопырив жабры, вышло несколько судачков. Потом побурлил и сорвался жерех. Потом пошла серебряная стерлядка. И на последнем подпуске вышла царская, обметанная нежной желтизной по зубчатой костяной спине рыба — осетр, или, как здесь говорили, шип. У обоих засаднило сердце, когда они увидели, что крючок лишь чуть прихватил губу этой царственно поднимающейся из глубин рыбы. Но Куруля, свесившись за борт, ловко подвел ее к лодке, а Лешка подсек сачком.
— Ниче, а? — сказал Куруля.
Из-за леса на перекате холодно и ярко ударило солнце. Куруля пощурился на него, суетно закурил.
— Сашка-то из нас, Курулиных, самым умным, думаю, был... И вот ведь гадство! — сказал он скороговоркой и посидел неподвижно.
Донеслось хлопанье плиц идущего из Астрахани скорого. Сам он был еще за перекатом, а плицы шлепали так отчетливо, как будто он был уже тут.
И содрогаясь от того, с какой внезапностью остановилось время Сашки Курулина, для которого уже не будет ни алой Волги, ни поднимающегося над перекатом громадного солнца, Лешка отчетливо чувствовал свое бессмертие.
Из шалаша выползли, сливаясь с берегом своим обесцвеченным тряпьем, Пожарник, похожий на бычка Федя, Крыса и еще двое каких-то из новых, имени которых Лешка не обязан был знать. С помощью ладони пустив звук над водой, он крикнул, чтобы готовили чай. На берегу засуетились, оживляя костер.
— Слушаются? — без обычной своей ухмылки спросил Куруля.
— Слушаются, — хмуро ответил Лешка.
— Герой! — помолчав, бросил Куруля.
ЗИМНИЕ РАДОСТИ
урулю они нашли под лестницей. Он там сидел в темноте и плакал, оплакивал давно уже погибшего брата Сашку.
— Чего так-то?
— А жалко стало.
— Пойдем петли, может, проверим?
— А чего?! Можно. Сейчас берданку только возьму.
Куруля взял берданку, Лешка свой расточенный под двадцать второй калибр карабин, а Федя Красильщиков не взял ничего — какой из него охотник?! Вот силач — это точно. Каждый день упражняется с гирями, а зачем? Сперва все хотел побить Курулю. А теперь-то что? Друзья ведь? Друзья. А все равно отстать не хватает духу. Растит мускулы и растит. Ну и ладно. Может, котельщиком будет. По заклепкам станет шарашить кувалдой. Так, Федя?
— Нет, — сказал Федя, — я теперь размышляю над тем, как спасти человечество.
Ну дает Федя!
— От фашистов, что ли?.. Так уж, считай, что спасли!
— Нет, — сказал Федя. — От жадности... Ведь все от жадности. Все беды и войны, я думал, думал и понял: вот от чего. Ведь не просто воюют, чтобы побить, а чтобы хапнуть чужого. Не так, что ли?
— Ну и Федя! Вот умный, черт!
Его, дурака, чуть из школы не выперли: в задачки ныряет, чудак, как в прорубь. Вынырнет: «Как же так?! Есть более корректное решение, вы не находите?» Это он Алевтине Викторовне, математичке. Та на дыбы или в слезы. Она по случаю народного бедствия стала учителем; в учительский институт с грехом пополам поступила. А он ей «корректное решение»... Ну и фрайер! Вот уж действительно, таких надо гнать. И самое кошмарное для Алевтины, что у него-то все на полном доверии. Ему о том, какой он мерзавец, а он глаза голубенькие правдивые вскинет: «Но как же так: ведь А плюс В...» Умора!.. Вам бы такого друга иметь!
— Не... Ты чего-то не того, Федя, — подумав, сказал Куруля. — Ну кака така у нас жадность? Где ты жадных у нас видал? У нас их нет!
— А Рыбин?.. Утром в черных брюках пришел, а к вечеру, смотрю, вышел в серых... Зачем ему двое брюк?
Рыбин был эвакуированный из Ленинграда племянник аптекарши, десятиклассник, отличник, чернобровый, румяный, рослый, вежливо-сдержанный. Он первым за всю историю затонской школы надежно шел на золотую медаль.
— А ведь точно. Вторые штаны завел.
— Вот сволочь!
— А на него-то глядючи другие разве не захотят?.. А если кто, допустим, как мы, не имеет возможности? Таким-то что же, выходит, делать?.. Отнять или украсть?.. А дальше —больше! Вот те и злоба. Глаза завидущие: давай да давай! Как мы в таком мире жить будем, зачем? — солидно рассуждал Федя.
— Ну уж ты, Федя... — сказал Куруля. — Война кончится — люди, знаешь, сколько радостью будут умываться?.. Что ты!.. Я думаю так: лохмотья почистят, в вошебойке прокалят, со щелоком выполощут — и думать об этих делах забудут... Скоко всякой радости на свете, а ты нам о поганых штанах!
— Федя пессимист!
— Нет, ребята, — покачал головой Федя. — Просто беспокоит меня человечество.
Они прошли леском дубовым, что мрачно стоял в снегах между Заводским поселком и Пьяным, а оттуда сразу вильнули к Яру, чтобы не мозолить боевым оружием чужие глаза. Хотя, конечно, пока терпят, понимают, что с этих берданок люди кормятся. Ну, да все равно: лучше лишний раз поберечься, чем ходить потом дураком.