— Эх, копаешься! — Отстранив Лешку, Куруля пал на колени и зубами развязал ремешок плетеной же крышки.
Налимов вытряхнули, и они вяло шевелились на снегу — мутно-пятнистые, склизкие, метровые рыбины.
Лешка метнулся к берегу, выломал тальничину с рогулькой, и они с Курулей быстро нанизали рыбин на этот хлыст. Пока они этим занимались, навалился верховой ветер, деревья на материковом берегу густо зашумели, косыми занавесями с них полетел снег. А когда стихло, с луговой дороги явственно послышалось позванивание пешни, которую кто-то волок на веревке.
Метнулись глазами — куда? С обеих сторон заваленные снегом обрывы. Бежать в сторону Волги? Так отсюда видно, как парит черная, преграждающая путь промоина. Вверх по Камочке, к тому месту, где они поднимались на Теплый? И далеко, и по открытому — бр-р-р!.. Побежали по Камочке. Куруля волочил на пруте налимов. Нырнули в снег, наметенный за черной корягой. Провалились в него по пояс, пригнулись, впились глазами в материковый берег: куда его черт с пешнею несет?!
Утишив дыхание, услышали и тут же увидели, как черная кряжистая фигура в полушубке и в чесанках спускается по дороге на Камочку. Мужик подошел к брошенной на снегу морде, постоял, озираясь, и пошел по их следам. Над плечом его — теперь явственно было видно — торчал ружейный приклад. Его приближающаяся фигура была видна отвратительно ярко.
Секунд десять они зачарованно смотрели, как идущий приближается к ним. Затем настало то крайнее мгновение, когда всем существом, самой кожей они почувствовали, что надо либо стрелять, либо бежать. И в тот же миг оказались бегущими — сперва под обрывом, но тут снег был тяжелым, и уже с пятого шага они вынеслись на ярко-белую середину Камочки. Помедлив, в спину им ахнул и прокатился, обогнав их, выстрел. С веток над рекой сорвался и повис кисеею снег. Леша и Куруля привычно покосились: как товарищи? топают? живы? Но все трое бежали исправно. А Федя, так тот даже волок окоченело скользящих за ним по снегу налимов.
За поворотом они остановились, посмотрели друг на Друга.
— Екаламене! — сказал Куруля. И они беззвучно расхохотались: такой у них у каждого был деловой озабоченный вид. — Хорошо пробежались, в охотку! — ласково болтал, морща старушечье лицо, Куруля.
— А налимов-то всего три осталось! —сконфуженно прошептал Федя. У него, у чудака, такая была манера: он смотрел на тебя сначала доверчивыми васильковыми глазами, а потом уж начинал стеснительно что-то шептать.
— Хоть три, а все же не бросил, — прищурился Куруля. — Придется нам тебя уважать.
Они вспомнили о гнавшемся за ними мужике, прислушались и, не мешкая, полезли на остров Теплый.
Летом этот остров за версту источал запахи перезревших ягод. Даже и сейчас, зимой, здесь было как-то терпко, глухо, уютно. Чащобные кусты заслоняли от ветра. Среди орешника, смородинных и ежевичных зарослей обнаруживались прелестные, исписанные следами мышей полянки. Расклеванные снегирями, синичками, клестами, рябчиками, тетеревами, глухарями ягоды шиповника и набухшие во время оттепели почки виднелись там и сям на снегу. Чуть слышно шуршали заросли озаренного луной камыша. Кое-где был наст, и наши старались идти по нему. Они шли через заметенный почти до верхушек тростник, когда он внезапно взлетел, взорвался. Трое остолбенели, глядя, как сугроб с громким треском и хлопаньем перемахнул за кусты и скрылся во тьме.
— Тьфу! —сказал Куруля, опомнившись. И Лешку поддел: — Охотничек!.. Стая куропаток снялась из-под ног, а он стоит себе со своим винтарем!..
У Лешки от запоздалого азарта ослабели руки и ноги.
В уютной чапыжине, за поваленным деревом, утоптали снег, разложили костер. В красном отблеске жарко вставшего пламени Лешка углядел, что со спины полушубок Курули издырявлен дробью.
— Во, гадство! — взвыл Куруля, раздевшись. — Как решето, а?.. Ну скажите, не гад?
— Ладно еще самого не достало, — солидно заметил Федя. — А то — лучше бы, что ли, было?
— Самого!.. — ощупывая дырки, плаксиво сказал Куруля. — На самом бы заросло! А это? Зарастет, что ли? — Сердито сунул он воняющий мазутом полушубок под нос Феде. — О, гад! И сапог испортил! — Он стянул кирзовый сапог и выкатил из него дробину. — А я думаю, чего это там колет?! — Он покачал головой, сплюнул и накинул полушубок на плечи.
Они посушили, оберегая от искр, портянки, сапоги и валенки. И в гретой обуви почувствовали себя хорошо, уютно. Никакой дом не мог для них сравниться с этим лесом, островом, сухо бьющим в небо костром. Никогда затем у них уже не возникало поразительного ощущения, что ничего больше не надо и что они здесь свои.