— Тятя-Рязя-Астрахань! — захохотал он, завопил, увидев своих. И закашлялся от едкого дыма.
Бросились, подналегли совместно на бочку, бегом накатили на съезд и пустили вниз. Эх, до чего ж бодро, когда втроем!.. Гудит склад, сотрясается: неужто огонь его так трясет?! Слышно, как с треском пожирает голодное пламя что-то масляное, вкусное. Та-ак! Дым слоями, а мы голову ниже! Взялись, поднаперли! — И-и-р-раз! — Бочка за бочкой, кривляясь, скатываются по съезду.
— Так это в этих карбид, что ли? — И кашель душит.
— В этих, в этих!.. Давай молчи!
А вот баллоны — ну и тяжесть! Вот проклятье! .
— Давай, — посинев от натуги, хрипит Куруля.-— Тащи маненько, Лешка, тащи!
В проем ворот безостановочно били брандспойты; наши были мокры до нитки, одежда парила, жгла горячей влагой и паром. Огонь прожег защищавшую их перегородку и вывалился к ним багровым зверем. Стало нестерпимо. Лешка почувствовал сопровождающий дружеский пинок Курули, крик услышал: «Давай беги!» — и они с Федей оказались бегущими. Их нащупали и прикрыли брандспойты. Они влетели прямо в раскрытые руки директора завода Севостьянова.
— Вот зас...цы! — Он притиснул их к своему кителю. По впалым щекам его лились слезы. — Так там еще один остался? Ох, беда! Ох, беда!.. Погибнет — я тебя своей рукой расстреляю, сволочь! — бросился он к начальнику пожарной охраны, который, вытаращив обезумевшие бессмысленные глаза, лез с брандспойтом в огонь.
Внутри склада уже жадно трещало, и фигура Курули возникла на фоне пламени. В руках его была связка сапог. Он выпрямился и посмотрел на толпу.
— Прыгай! — завопили сотни глоток.
Куруля кинул вниз сапоги и поднял руку.
— Слава флотским и нам, чертям пароходским! — донесся из рева пожара его надтреснутый резкий голос. И все увидели, как он бросился по горящему съезду вниз.
Почти в ту же секунду внутри склада с ревом промчалось пламя, высунулось из окон, ухватилось за крышу и побежало по ней. В складе все было забито огнем. Кровля просела и вдруг со страшным треском ввалилась; вверх мощно, освобождение выбросился огонь. Курулю с двух сторон поймали брандспойты. Вдоль стены механического цеха, накрывшись общим мокрым брезентом, к выброшенным бочкам и баллонам подбирались пожарные и рабочие.
Лешка прислушался к странному звуку. Панически кричали, поднявшись в небо, тысячи живущих при затоне ворон.
И СНОВА ЛЫСЕНЬКИЙ
утру густо повалил снег и засыпал пожарище.
Курулю сняли с работы, а Федю с Лешкой с уроков — вызвали на допрос.
Не отвечая на робкие «Здрасте!», лысенький молча наблюдал, как они мнутся, не знают: стоять или сесть, а если сесть, то на какой стул. Директор завода, заложив руки за спину, стоял у окна, смотрел, как плотники закрывают пожарище — городят вдоль улицы высокий забор.
— Да садитесь же! — не выдержав, досадливо сказал Севостьянов и стал ходить вдоль стены своего кабинета, хмуро глядя перед собой.
— Вы бы тоже присели, Александр Александрович, — без выражения сказал лысенький.
Директор резко остановился.
— Это вы мне?!
— Ну кому же еще?! — бесцветно сказал лысенький. Был он уже не в гимнастерке, как в первый раз, когда допрашивал Лешкину мать, а в синем суконном кителе с погонами капитана, в галифе, хромовых сапогах и с пистолетом в новенькой кобуре. И не лысенький вовсе, как оказалось, а просто с глубокими залысинами над чистым детским лбом и светлыми, тоже детскими какими-то волосиками, образующими как бы легкий светлый дым над его головой. Лицо у него было мальчишечье, слегка обрюзгшее, с симпатично задранным девичьим носиком и с таким же аккуратным свежим маковым ртом. Он походил на потрепанного жизнью мальчишку, который вдруг ощутил сильнейшую тоску или страх и старается это скрыть за бесцветностью тона и слов.
Директор сел сбоку своего стола, с другой стороны которого, заложив ногу на ногу и покачивая хромовым сапогом, сидел лысенький, а директорское кресло стояло так пусто и многозначительно, что даже как бы физически ощущалось, что над всеми ними, и над нашими пацанами, и над Севостьяновым, и над лысеньким, есть кто-то общий, давящий, невыразимо большой. Лешка впервые был в директорском кабинете и с любопытством огляделся. Ему понравилась торжественная пустота и покрашенный шаровой краской сейф, и большой портрет Сталина с золотыми звездами генералиссимуса на погонах, как бы сходящего по ковровой дорожке, с трубкой в согнутой руке, откуда-то с высоты.
— Значит, герои... а? — Лысенький неторопливо осматривал их, сидящих рядком на стульях у двери: Лешку в расстегнутом, пепельном от старости ватнике, под которым виднелся выписанный матерью на заводе китель; Федю Красильщикова — тоже в ватнике и в огромных серых подшитых валенках; Курулю в коробящемся после сушки и прожженном во многих местах полушубке. Лысенький особенно пристально всмотрелся в странную, сутулую, как бы приготовившуюся прыгнуть и поймать мышь, фигуру Курули, задержался взглядом на его новеньких, не обношенных, еще стоящих трубами кирзовых сапогах. — Ты-то сам как считаешь, Курулин: ты — герой?