Вынырнул из задвигавшегося, заговорившего и уже похохатывающего людского месива Куруля, обнял Лешку за шею, крепко стукнул головой о голову, поперли к грузовику, выпили по стакану «киянской» — день разгорелся ярче, пьянее. На Набережной показались матросы. Им закричали «ура». «Ура» подхватили и те, кто моряков не видел. По всей Заводской и Набережной, по всем дворам и из окон завопили, завизжали «ура». В скверик рысью тащили из столовой столы; нетерпеливо взвизгивала гармошка; по трансляции грянули «Валенки», и теперь они оказались кстати; поскидав бушлаты, моряки закатывали в скверик бочки с пивом, помогали плотникам, спешно, хватко сооружающим на воле буфет.
Необычайно обострившимся зрением Лешка увидел нежный дым молодой листвы, блеск высокого лазурного неба и вдруг понял, что это все ни к чему, потому что нет отца, который этого никогда не увидит. Он вдруг понял, почему его так ударил, ошеломил сегодняшний день. Потому что сегодня как отрубило: все! прожита война и отец прожит, отброшен вместе с войною в прошлое; прошел окончательно, и окончательно Лешка остался один...
С отвратительной яростью Лешка вспомнил о художнике Бондаре — как он поднимается по их лестнице, словно на пружинах, и смотрит собачьими глазами на мать. Лешка вспомнил, какие у этого Бондаря синеватые, похожие на железный иней, косо подрубленные бакенбарды, и понял, что именно теперь, в этот день, он должен отца защитить. Раздирающие его чувства нашли, наконец, выход. Он, как на крыльях, слетал домой, схватил карабин, зарядил, сунул в карман горсть подвернувшихся под руку патронов, понесся за озеро, спеша очистить от скверны сегодняшний день.
Лешка ворвался в дом и увидел Бондаря, который в выгоревшей и по-штрафному распущенной гимнастерке стоял с надетой на большой палец палитрой, зорко глядя на затеянное им громадное батальное полотно. Полотно было во всю стену и стояло прямо на полу. Сквозь подмалевку просвечивал желтоватый загрунтованный холст. На полотне слева направо и вниз, в долину, двигались наши наступающие войска; вздымая смерчи снега, неслись танки; из-за обреза картины выходили и скатывались в ложбину одетые в белое лыжные батальоны. Вся подернутая сизоватой зимней утренней дымкой низина была заполнена устремившимися к дальнему бугру войсками. На бугре ярко горела деревня и разваливалась на куски как раз в это мгновение взорванная фашистами церковь. На переднем плане торчала в глаза огромная подметка опрокинувшегося через станину пушки мертвого врага. В ярком зимнем небе над головами наступающих грозно и низко летели, сияя пропеллерными кругами, ИЛы.
Если этюды Бондаря потрясали Лешку той разбуженной правдой, которую не разглядеть было в самой жизни, то эта батальная громадина напомнила ему писанные Бондарем клубные декорации, которые он малевал, окуная огромную кисть в ведро. Все тут было понарошке: и лыжники, на прямых деревянных ногах съезжающие якобы прямо по глубокой снеговой целине, и ряды заклепок на самолетах, и лицо летчика под плексигласовым колпаком. Это была картина художника, ни одним нервом не прикоснувшегося к войне.
Дикий, в распущенной, с дырками от орденов гимнастерке, с красными от бессонницы и напряжения глазами, Бондарь сбросил на стул палитру, одной рукой притиснул к себе Лешку, впился ястребиным взглядом в картину, забыл о Лешке, вспомнил:
— Кончилось?.. А теперь что же?.. Обо всем поскорее забыть? — Он резко пометался по мастерской, схватил Лешку за плечи. — Мне — моих погибших, тебе — твоего отца!.. Да?
— Нет! — закричал Лешка.
— Да? — не слыша его, яростно потряс пришедшего с карабином гостя художник.
— Нет! —так же яростно крикнул Лешка.
— А это куда я дену?! — кричал Бондарь, как-то урывочно, будто стонами, рассказывая Лешке о том, как без выстрела, встретившись на нейтральной полосе, расползалась наша и вражеская разведка. — За это под трибунал надо! — корчило Бондаря. — Но ведь и задание надо выполнить — зачем мы туда ползем?!. Или вот, стой!.. — И он кричал о мучающем его вот уже три года видении — раскатанном тягачами и танками во всю ширину дороги, как блин, бойце. Раскинув руки, с орденом Красной Звезды на ватнике, он, раскатанный, смотрел на них, идущих по нему, сквозь ледок.
— Вот! Вот она, война! — шипел Лешка. — А не это, когда не страшно и один зеленый фашист. Так, что ли, было? Я же видел, видел! — начал он задыхаться от слез, от ненависти.
— Алексей! Лешка! — кричал, тряся его за плечи, художник, — Но мне ведь жить как художнику! А где у меня, что? Какой у меня капитал, кроме пяти ранений? Только ведь не ранения на выставке должен я выставлять. Жахнуть монументальным полотном, чтобы — все! Понял?