— И-эх! Кто ж так укладывает?!
Филимонов и прочие, вылезши из котлована наверх, укладывали вдоль стенки фундамента дренажные асбоцементные трубы.
— Держи! — сунул мне бутылку Славка. — Стой пока незамеченный. Я сейчас!
Из темноты я наблюдал, как шустро, хватко он работает, поворачивая трубы пропилами вверх, прикрывая эти пропилы кусочками толя, бегом, шустро подравнивает основание и присыпает трубы песком. И как неповоротливо стоят остальные, поспевая лишь взглядом за ним.
— Вот так вот! Дуйте! — сказал своим собригадникам Слава. — А я сейчас! Еще на минутку! Ага. — Он ускользнул во тьму и появился рядом со мной, шепотом. сказал: — Пошли!.. Авось Куруля не придет проверять.
— Это что же такое? — удивился я.
— А это котлован для наказанных. И я наказанный. У нас теперь так!
По краю молодого жидкого парка, разбитого в углу пустыря, мы вышли к Волге, середина которой была ярко усыпана лунным булыжником.
По всему пустырю к Волге сходили мелкие сухие овражки. На краю одного такого овражка мы и сели. Славка откуда-то из травы достал стакан, содрал зубами пробку, обмерев, налил, потянулся было ко мне, но не утерпел и судорожно выпил сам.
— Извини! — невнятно пробормотал он, вслушиваясь в себя и оживляясь. — А ты хорош! — очистившимся, широким, вольным голосом сказал он, заново окидывая меня просветленным взглядом. — И пальто-то, и так... Чего приехал? Е-мое! — Славка посмотрел на меня с напряжением. — Ты чего это написал?!
Конечно, я и так все время помнил, что я писал и о Грошеве, но тут у меня даже пот на лбу выступил — я вспомнил, что именно я о нем написал. Как изобразил прибывшего с директорским назначением в затон Курулина, а затем — сосредоточенную изо дня в день на выпивке компанийку, состоящую из бывших его же, то есть директора, дружков. И как они тотчас же по приезде заманили его в глубины стоящего на ремонте судна, распечатали бутылку, и Курулин молча и хмуро выпил с ними, «и у всех, кто, обступив, смотрел на пьющего директора, и особенно у старшего механика Грошева, было сдержанно ликующее выражение лица: «Обротали!» Теперь-то, под прикрытием «своего» директора, они предчувствовали, как можно будет, пока его не снимут, гульнуть». Но Курулин, допив свой стакан и вернувшись в контору, тут же всех, кто угощал его, снял приказом на месяц с должности, описав в этом официальном документе со злой точностью, как было дело. «Чего ж ты себя-то с работы не снял?!» — дождавшись его в проулочке, шепотом вскричал, шевеля перед лицом пальцами, Грошев. «Потому что я не пьяница», — сказал Курулин. И пошел. «А я? Я пьяница, да?» — догнал его растерзанный, встрепанный Грошев. «Да», — безучастно бросил Курулин. «Ты забыл, чем вскормился, Куруля! — остолбенело постояв, а затем вновь устремившись за новым директором, вне себя закричал Грошев, — Я жизнь затону отдал, а ты явился чистенький и меня выгнал? Как ты жить среди нас собираешься?! Ты в глаза мне смотри, в глаза!» — «А я так собираюсь... — остановился и сузил глаза Курулин. — Чтобы в грязи вместе с вами не хрюкать... У меня тут другие дела!»
Первый раз после детства, и совершенно неожиданно, я столкнулся со Славой Грошевым в Гамбурге. И не узнал его. Да и как мне было узнать солидного осмотрительного Пожарника в этом стремительном, резком, как бы захлебывающемся от быстроты и упоительности жизни маримане?! «Леша, ты? А ты загорел! — бросившись ко мне, захлебывался он, быстро и весело взглядывая по сторонам. — А я, знаешь, из каждого порта тащу детям игрушки. У меня двое, понял? A-а? восхищенно оглядывая меня, себя, прохожих. — А ты загорел! Ну, я побежал!» Он хлопнул меня по плечу и, счастливо озабоченный, побежал покупать игрушки, — сверкающий золотыми шевронами на морской тужурке, преуспевающий молодой резвый старший механик с пришедшего в Гамбург советского судна. Он был настолько упоен своей счастливо развернувшейся, набирающей темп жизнью, что даже забыл спросить, кто я, где я и как в этот самый Гамбург попал. Он закончил тогда техникум, поступил в институт водного транспорта, носил белоснежные нейлоновые сорочки с черным форменным галстуком, весь радостно устремлен был вперед, провидя впереди еще более захватывающую, красочную, возбужденную жизнь.
Но впереди у него было списание на берег за набегающие одна на другую радостно-возбужденные пьянки, сползание по лестнице жизни на подхват, на работы, которые для него подберет начальство. И три года назад, в преддверии книги, приехав в затон, я снова не узнал его, настолько он был не похож ни на юного — солидного, ни на молодого — возбужденно-радостного и стремительного Славку Грошева, этот слепо лезущий на меня слюнявый пьяный старик.