Попив чаю, я лег спать на холодной половине. Одно окно было заткнуто зимней рамой, а второе раскрыто настежь. Почему-то оно не закрывалось. Я повозился с ним в темноте и отступился: лег, накрывшись тяжелой, душной шубой. Свету в этой половине дома не было. В окна ярко била луна. Ни в одной командировке я не чувствовал себя так бесприютно и одиноко.
После нескольких попыток отодрав толстую дверь на мою половину, пришла и села на стул поодаль мать.
— Хочу сказать тебе, Леша: Андрея-то Яновича Курулин снял! — Она скорбно помолчала, вглядываясь в мое лицо. — Андрей Янович ему кирпичный завод сделал, а он, вместо того чтобы сказать спасибо, выгнал его с директоров.
Мы помолчали, прислушавшись, как падают на землю не снятые яблоки.
— И пенсию Андрею Яновичу теперь не платят. Еще год не будут платить. Курулин-то как сказал: только соглашайся! и пенсия тебе останется, и еще зарплата. А теперь зарплату не платят, а пенсию удерживают, потому что он, в райсобесе сказали, то и другое права не имел получать. Теперь на мои сорок девять рублей живем. Вот так!.. Восемьдесят лет Андрею Яновичу, ты знаешь? А он в пять утра убегал на свой кирпичный-то и — до ночи. Ни одного специалиста в затоне ведь не было. Слыхом никто не слыхивал, как его делают, этот кирпич. Из ничего завод поставил. А теперь, значит, под зад ногой... Не знаю. Может, так и надо. Только обидно, Леша!
— Чего ж ты мне не написала?
— А боялась. Ведь вы ж с Курулиным друзья!
— А почему выгнал?
— Курулин-то кирпич на сторону стал отправлять, — склонившись ко мне, сказала мать шепотом. — Стройки наши заморозил, а кирпич начал куда-то сплавлять — целыми баржами! Ну, а Андрей Янович, раз такое дело, отказался давать кирпич. Завод остановил, стал кричать, что он не для того завод ставил, чтобы устраивали махинации. «Я всяким жуликам и темным личностям не слуга!» — вот что еще кричал. А тут шоферов полно: машины подъехали. Самоходка на Волге кирпич ждет, стоит. А Андрей Янович, ты знаешь, бешеный. Завод остановил да еще Курулина при всем честном народе облаял. Лицо кровью налитое, глаза выпучил: «Какой же ты, — кричит, — партиец? Ты, — кричит, — перерожденец!»
Мать, вскинувшись, беззвучно и коротко рассмеялась.
Курулин даже почернел весь, — сказала она с усмешкой. — Конечно! Что такое «перерожденец»? Вспомнил... — Мать неодобрительно помолчала. — А когда новым председателем народного контроля вместо него выбрали меня — он ведь был у нас председателем, я тебе об этом писала, — так он неделю со мной не разговаривал, Андрей Янович-то. Вот он какой! Самолюбивый! — Она скорбно поджала губы. — Теперь и Курулин ему враг, и я ему враг. Как жить?
У меня было такое ощущение, словно меня загоняют в угол.
ГЛАВА 3
1
Я завтракал, когда вернулся со своего променада Андрей Янович. Завел под навес облепленный сухой грязью велосипед, явился, топая, на веранде: хваткий, низкорослый, кряжистый, с крутым, волевым, а теперь несколько обвисшим, но живым, распаренным после прогулки лицом.
— А ты только проснулся?.. Хе-хе!
Мы пожали друг другу руки.
— Чего приехал?
— Вызвали! — крикнула мать. — Хотят, чтобы Леша выступил на читательской конференции.
На его лице появилось напряжение, как бы сдерживаемая ярость.
— А ведь значит, плохо им! — сообразил он. — Боятся! Поддержки ждут!
— Ты хоть сам-то понимаешь, что говоришь? — не выдержала мать.
— А что я говорю?!
— Глупости!
— Ну что с ней будешь делать?! Прямо влюбилась в Курулина! — громыхнул и метнулся Андрей Янович, изобразив на лице улыбку. Жесты у него были коряво-энергичные, быстрые, наполненные скрытой угрозой.
— Это же ты им нахвалиться не мог! — крикнула мать. — «Вот это настоящий руководитель!» — сам же кричал. Как же ты так меняешь мнение?
— А я потому меняю мнение, — энергично подавшись в сторону матери, выкинув вперед руку и пришептывая от ярости, отбил Андрей Янович, что власть, к сожалению, не по плечу некоторым. Меняет! И в худшую сторону! Вот и я меняю о них мнение в худшую сторону! А ты, — энергично повернулся он ко мне, — если не скажешь им в глаза о них правду, то будешь не писатель, а тьфу!