— Мне и сметь нечего, — приосанилась мать. — Я против него говорить ничего не собираюсь. Я за то, чтобы дело делать, — усмехнулась она. — А тебе лишь бы против сказать!
Мать даже замерла с чайником в руках. Так поразила ее точность, с которой она, в свою очередь, припечатала Андрея Яновича. Она торжествующе посмотрела на меня.
Андрей Янович рассвирепел:
— Нет, уважаемая Елена Дмитриевна! — подавшись к ней, со свистом сказал он сквозь зубы. — Мы-то как раз делали. Революцию у вас тут делали, армию в бой водили, промышленность в государстве ставили, золото стране добывали. Даже вот, пожалуйста, кирпичный завод вам на старости лет построили! — Андрей Янович повеселел. — Хе-хе!.. Но перед тем как делать, надо народ поднять. Вот как большие дела делаются!.. А если шахер-махер, да неизвестно зачем, да оскорбительно, — это не большие дела, нет! Это что-то другое, — сказал он, махая перед носом пальцем. — Один особняк в поселке построил, и в тот сам же и вселился. А-а? Радеет он о народе! А закрытый распределитель? Это что означает? Это означает, что есть свои и есть быдло! А раз так, то и поведение твоего Курулина понятно. Попробуй, объясни-ка это народу, зачем ты в первую очередь себе и своим, а уж потом... — Андрей Янович махнул рукой, пошел за буфет, но остановился. — Я вот хочу посмотреть, что Лешка скажет. Вот ему-то я не завидую. Прокукарекал — ну и сидел бы в Москве! — С выражением обычной для него непримиримости он повернулся ко мне. — Зачем приехал? Против Курулина ты не пойдешь: сам же прославил его на всю страну. А не пойдешь — так подлец! Разве не так? Сейчас за ворота выйдешь — люди к тебе полезут: что ты им скажешь? Нечего тебе им сказать. — Расстроившись на сей раз по-настоящему, Андрей Янович быстро и возбужденно прошелся по веранде. — Вот что, — сказал он, остановившись. — Уезжай!
— Да ты что? — испугалась мать. — Я его раз в десять лет вижу. Как это он уедет?
— До вечера побудешь дома, — быстро подсел он к столу. — А ночью мы тебя на астраханский скорый проводим. В двенадцать ночи он у нас пристает... — Он озабоченно посмотрел на мать. — Ты как курица: лишь бы был под крылом. Только Лешку теперь под крылом не спрятать. Курулин махинациями занимается, достоинство людей оскорбляет, ведет себя, как взбесившийся барин. А отвечать, почему такое творится, придется, — показал на меня Андрей Янович, — ему.
Озадаченная и испуганная, сразу отяжелев, мать, поставив куда попало чайник, машинально подсела к столу. Лицо ее приняло скорбное выражение.
— Может, больше и не увидимся, — подумала она вслух. — Ведь мы старые оба, Леша!
— Мы старые, зато он молодой, — посмотрев сквозь стекла веранды, что там делает соседка, бодро сказал, приглушив голос, Андрей Янович. — И ему репутацию надо беречь.
Мать опустила голову и посидела молча.
— Уезжай, Леша! — Она улыбнулась, достала платок и вытерла слезы.
Я спустился с крыльца и поднял из травы холодное яблоко, обтер его мокрую тяжесть в ладонях и с хрустом надкусил.
2
Мать и Андрей Янович ушли на какое-то затеянное с утра пораньше собрание, а я, пристрогав в своей комнате створки незакрывающихся окон, пошел к Курулину.
Сейчас, при свете дня, его особняк выглядел еще внушительнее.
Оштукатуренный под серый естественный камень, с крупными, без переплетов окнами, с высоко и круто вскинутой асимметричной драночной крышей, этот дорогой прибалтийский коттедж просторные бревенчатые дома затона одним своим присутствием превращал в избенки, в прошлый век, в оскорбляющую взгляд рухлядь. Коттедж стоял по эту сторону оврага, одиноко, между затоном и Волгой, и знаменовал собой начало улицы, которая такими вот ухоженными и высокомерными особняками должна будет надвое проломить поселок.
Особняк, слов нет, был торжественный. Но он был явно из другого — уверенного в себе и сытого мира, перед которым тушевался притихший среди своих корявых яблонь затон.
От недалекого котлована, вскочив на фундаментный блок, мне уже давал радостную отмашку рукой Слава Грошев.
— Алексей Владимирович, давай сюда! Во, зверинец! — захохотал он, показывая на копошащихся в котловане и быстро взглядывая на меня. — Поздоровайся, Леша. Граждане нарушители! — радостно завопил он, запрыгивая на блок и потирая руки. — Сейчас мы с Алексеем Владимировичем будем вас изучать. Извольте сделать умные рожи! Филимонов, не вижу улыбки!
— Ну, трепло! — плюнул туготелый, со складчатым загривком, налитый дремучим здоровьем бывший начальник ОРСа Филимонов.
— Понял? Стесняется! — прокомментировал Слава. — Как же мне тобой руководить, если ты меня не уважаешь, Филимонов? — завопил он, протягивая к Филимонову руки. — Ты как кладешь?! Ты как кладешь, Филимонов! — возмутился он, спрыгнул в котлован и, схватив ломик, суетливо-быстро подправил опущенный автокраном и уложенный на постель дымящегося раствора блок. — Вот так! Понял? — Он вылез ко мне. — У нас теперь никаких выговоров. Хорошо, правда? Проштрафился: лопату в зубы и — полезай в котлован! Без формализма! Доволен, Филимонов? — крикнул он Филимонову. И не обращая внимания на то, что Филимонов, побагровев и сбросив с рук рукавицы, двинулся на него всей своей разъяренной массой, ласково продолжал болтать. — Курулин из поселка милицию удалил. Сам теперь вершит правосудие. Ага. У него это просто. Никакого расследования. Прикинет: «Две недели котлована!» И бежишь, осваиваешь смежную специальность... На свежем воздухе!