Введение. Рожденные под Черным Солнцем
- Ас’хек бы тебя побрал, Кель! Уйди с дороги! Брысь! – оттолкнув пустоголовую девчонку и едва ступив на порог, Суреа опытным взглядом оценила помещение. Шатер утопал в ночных тенях, разгоняемых рваными вспышками огненных искр от факелов, воткнутых в землю возле входа. Пологи, раскрытые с обеих сторон, трепались на холодном сквозняке, никем не закрепленные, словно вспуганные птицы, в спешке хлопающие крыльями, чтобы взлететь. Столпившиеся женщины, на лицах которых была написана тревога, не давали прохода. Внутри пахло зверобоем и аконитом. И кровью. Суреа вскинула взгляд наверх, ведомая внутренним чутьем. Оно ее не подвело и сейчас. Два пучка защитной травы подвешены над ложем роженицы и раскачиваются в такт порывам ветра. Хороший знак. Единственный пока.
Суреа толстыми руками растолкала зевак и протиснулась ближе к ложу. Подобрала юбки и с трудом опустилась на колени на застланную несвежим камышом землю. Под коленями она тут же ощутила потянувший со входа холодок, вязкость подгнившей подстилки и кое-что еще. Горячее. Алое. Кровь. Она была повсюду. Нехорошо. Девушка, время от времени корчившаяся от родильной агонии, лежала на окровавленном ложе. Изнеможденная и потная, она слабо щурилась, глядя голубыми глазами в никуда, пока ее скрюченные руки сжимали из последних сил простыни.
- Раннир, завари кору бука, - через плечо бросила Суреа помощнице, бегло осматривая лицо роженицы. Бледное, словно восковая свеча, красные прожилки лопнувших капилляров в глазах, точно копошащиеся в молоке черви, слегка посиневшие губы. Очень нехорошо. Большой живот, яростно вздымающийся от глубоких вздохов, лоснился от пота и растопленного жира, которым ей смазали кожу. Груди, набухшие с видневшимися синими жилками вен, словно вот-вот лопнут, с ярко-красными сосками, напоминали коровье вымя. Роженица вся напоминала издыхающую корову или кобылицу. Сколько раз Суреа видела такое у животных. Раздутые, от неправильно пошедшего процесса теряющие силы, так необходимые для рождения потомства. Мысли женщины скакали, как блохи в гриве у коня, пока ей в руку кто-то не всучил деревянную пиалу. Темная вода источала приятный теплый аромат, на слабо подсвеченном дне плавно покачивался кусочек коры. Суреа пошарилась в складках своей юбки, нащупала карман и вытащила оттуда сушеную крапиву. Растерла ее в порошок между пальцами над чашкой, уловив на мгновение запах лета, и взболтнула жидкость. Маленькая волна поглотила подношение, и крапивные кусочки осели на дне.
Подняв левую ногу с колена, повитуха крепкой рукой подняла голову роженице и влила ей в рот настой. Девушка поперхнулась, часть воды пошла через нос, другую она попросту выплюнула, пока кашляла, но треть все-таки попала в горло. Суреа проследила за тем, как едва заметный бугорок в горле приподнялся, послышался сдавленный звук глотка, и шея пришла в неподвижность. Повитуха, не обращая внимания на мельтешивших за спиной женщин, отвела руку назад, отдала кому-то пиалу. Она чувствовала, что на нее смотрят с ужасом. Чувствовала их взгляды, которые впивались в шею, словно ледяные безжалостные пяльцы. В воздухе вместе с ветром летало ожидание, предчувствие несчастья. Суреа не могла их винить за это, но все же такая атмосфера ее раздражала. Сейчас она для них не просто одна из К’хада и повитуха-травница, она Ка’лех. Ведунья. Та, что ведает. Ведает о правильных травах, о болезнях, о жизнях и судьбах. Они ждут ее вердикта. И тишина, постепенно захватывающая рты каждой из присутствующих женщин, тому доказательство. Они замолкают, чтобы дать ей единоличную власть на слова. Слова важны. Особенно, когда предстоит предсказать ас’хе. Смерть. Этой молодой девочке, Хиспе, бледнокожей к’хада с серебристыми волосами, не жить. Таз ее узок, а живот слишком огромен. Суреа положила свою мясистую мозолистую ладонь на горячее пузо девушки. Кто бы мог подумать, удивилась она. Всемать Ка’хес даровала чреву Хиспе большого ребенка. Любая к’хада почла бы подобную новость даром. Да вот только для Хиспы это точно что проклятье. Суреа буквально кожей чувствовала, о чем подумают другие, когда она выскажет вслух, что Хиспе не жить. «Так ей и надо. Ас’хек ниспослала ей наказание за рья’ас». Позор. Бесчестье.
Хиспа совершила рья’ас, бросив племя и сбежав в другой мир. В мир чужаков, южан. Они звали себя Артанской Империей, а К’хада называли их «цек’асх». Несущие погибель. Закованные в железо воины, топчущие растения и терзающие землю, они подобно пожару распространились на севере, где испокон веков жили племена горцев. Двенадцать племен попытались выйти с цек’асхами в прямое столкновение. Этот первый бой воспоют в песнях и легендах, ибо погибли в нем все горцы, а чужеземцы продолжали двигаться вглубь страны. Оставшиеся мужи и жены племен сменили тактику после величайшего поражения. Они призвали воительниц Ва’ала, смертоносных, как растворившийся в вине яд, которые повели их мстить за погребенных родных. Избегали открытых боев, таились в ночной мгле и скакали через горы наперегонки с собственными тенями, когда нападали, словно снежный вихрь, на лагеря цек’асхов. После таких набегов от временных военных оплотов не оставалось ничего, только дым от великих пожарищ, в которые превращались трупы и постройки. И головы предводителей, водруженные на обугленные пики. Нападающие захлебнулись собственной кровью, а их продвижение на север с каждым годом затормаживалось, словно вязнущая в сметане жаба. Со временем до племен дошли слухи, что северный народ в Империи называют огненными демонами.