***
…— А может вовсе и не так будет? – спохватилось Оно, дожевывая свой залихватский пудинг. – Это ж куцик какой-то, а не сага. Иначе сложится, ей-ей, иначе!
— И как же? – заинтересовался кобельер.
— Щас… — Оно принялось сооружать третий пудинг, на этот раз, вспомнив о хлебе и намазывая добрый ломоть паляницы сначала маслом, затем сметаной, и увенчивая славное сооружение шматочком копченого сала в два пальца толщины.
— Так замучало уже, — взмолился Анчес. – У меня с одного взгляда вспученье брюха происходит.
— А ты не гляди. Вон, от управленья кобылой не отвлекайся.
— Она и сама знает куда идти, — пробурчал гишпанец, стараясь не вслушиваться в смачное чавканье.
— Значит, выйдет так… — прищурилось Оно, запивая дорожный перекус холодным взваром из огромной бутыли. – Сидят они, ждут и не ведают какое счастье прямиком до них прёт…
***
Глина была холодной, это Хома вполне чувствовал. Всё ж не окончательный мертвец. Чавкала под ногами жижа с соломой, месил её казак усердно, утопая ногами чуть ли не по колено. Большую часть хаты уже подновили, оставалась одна стена, да еще угол. Но придется прерваться: хоть хозяйство и на отшибе, но соседи уж очень любопытствующие и то, что ремонт идет шибко прытко твориться, углядят в два счета. С усталостью и ленью у Хомы нынче обстояло просто – не имелось их. С остальным было похуже – зиждились сомнения в пользе этакого существования…
...А тогда Хома просто открыл глаза и увидел склонившуюся над собой панночку. Лицо Хеленки было в крови – не ейной, и в поту, — судя по мелкости, определено, ейном, девичьем. Измазанный образ высморкался, утерся рукавом и спросил:
— Дышишь, а?
— Так вроде, — ответил Хома, подивился писклявости своего голоса и принялся щупать горло. Ну, швы, нитки местами торчат – то понятно. А вот это к чему?
— Слышь, Хелена, а отчего у меня два кадыка?
— Та так вышло. Оно ж там сложно, я и так пристраивала, и этак. Потом переправим.
— От же… Что девке в руки не попадись, всё навыворот сделает, — с чувством прописклявил казак. – А стоило ли браться за такое дело? А ведь, помнится, я-то не просил.
— И что? Мне одной оставаться, так? – прошептала Хеленка и заплакала.
Хома закряхтел и сел. Вокруг была та самая роща, где лагерем стояли. Обгладывали ветки с куста Гнедок и Каурый, карету густо обляпали пометом несведущие приличий лесные птахи. В шаге от воскресшего казака лежало тело, порядком таки изуродованное. Хома подумал, что ежели судить на ощупь, так с ним самим еще порядочно обошлись. Обнял Хеленку – та хлюпала и дергалась как живая. Сказать по совести, казак и себя по большей части живым чувствовал: горло болело, словно застудил, зато держать дивчину было довольно приятственно.
— Та ладно, уж перестать мокроту разводить. Поживём как-нибудь, чего уж теперь…
Хеленка кивала, щекоча косой.
— А вот скажи, — строго вопросил Хома, глядя на мертвеца, — отчего ж меня, а не его? Он и моложе, да и по прошлому твоему, весьма сердечный знакомец.
— Ну его, — прохлюпала панночка. – Ежели он опоздал, так и вовсе опоздал. Да, к тому ж и поковерканный он совсем, где мне с таким рваньем управиться…
Когда баба честная, так то редкостное достоинство…
…Когда переходишь в полумертвие, такое смятение в уму наступает, что просто удивительно. Лошади, карета, оружье и гроши золотом – всё имеется, а вот что с тем богатством делать, ум недопоймёт. Такая вот сложность обстоятельств.