Ворон сказал:
– Думается мне, ужасно быть одиноким.
Питер мрачно кивнул.
– Прошло несколько месяцев, прежде чем мне хотя бы сообщили о том, что здесь происходит.
– Здесь?
– В больнице. Они не позвонили мне. Я даже не знал, что он здесь. Может быть, я вообще больше не числюсь его отцом. Мой пацан лежит в коме с весны. В августе я стал каждый день заезжать и сидеть рядом с ним, разговаривать или читать. Говорят, это помогает. Возможно, он слышит, а может быть, и нет. А он просто лежит, подключенный к машинам. Но для меня это не имеет значения. И его религия, и его безумие – ничто не имеет значения, понимаете? Я хочу, чтоб он жил. Чтобы он снова проснулся. Даже если он будет ненавидеть меня до конца своей жизни за то, как я с ним обращался, я предпочту, чтобы он был бодр, жив и здоров. Я понял, что и это не имеет значения… – Он похлопал ладонями по своим бесполезным ногам. – Я страшно жалел себя где-то с год, после того как это случилось. Может, это единственное, чего Эмили не могла вынести: моей жалости к себе. Но смотреть на лицо моего малыша, лежащего здесь, практически мертвого, когда жизнь в нем поддерживает машина… Но все-таки он жив. И я оправился. Мне повезло больше, чем моему мальчику. Ведь жалость к себе – просто другое название эгоизма. И я чувствовал, как эгоизм отваливается от меня, пока я сидел там день за днем, глядя на него. Знаете почему? Потому что я в любую секунду поменялся бы с ним местами. Я бы лег в кому, чтоб он снова жил. Я бы сделал это для любого из моих ребят в бою; почему же мне не сделать того же для собственного сына? А когда ты готов отдать за кого-то жизнь, не станешь обращать внимания на его безумные идеи. Не обязательно смотреть человеку в глаза, чтобы любить его. И мне очень хочется, чтобы мой мальчик проснулся снова, чтобы я мог сказать ему об этом. Что я люблю его. Просто сказать.