Но он даже в это не поехал. Гай погиб, а она его не спасла. Её в ту минуту рядом не было. Гай сел в свою белую «Мазду», приобретенную на «наследственные» деньги, и поехал что-то купить из экипировки для экспедиции. Был туман, было скользко. Машина, перевернувшись несколько раз, разбилась вдребезги. Гай получил внутренние повреждения, «несовместимые с жизнью». Врачи всегда так говорят, когда не могут ничего сделать. Кто-то, заглядывая в ее невидящие и ничего не понимающие глаза, просил подписать какую-то бумагу. Ей, видимо, в десятый раз, стали объяснять, что на некоторые действия требуется ее согласие, она, кивая и не пытаясь вникнуть — какая разница, что они хотят, ей всё равно, — подписала. «Ну, дайте увидеть его», — взмолилась она. Ее повели в какую-то комнату, уставленную приборами, она увидела под прозрачным колпаком тело и лицо с закрытыми глазами — живое, совсем нетронутое смертью и неповрежденное, только лоб с правой стороны рассечен; лицо выражало удивление и, как ей еще показалось, испуг. «Он жив», — сказала она. «Нет, — ответили ей, — он умер». Герду почти силой вывели, ей хотелось остаться, лечь у дверей этой комнаты и ждать. Ждать, когда он встанет и выйдет.
После она не раз думала: это родители принесли его снова в жертву. Они соскучились по нему и забрали к себе. Разве они не видели «оттуда», что он счастлив, и что она его любит? Видели, но им всё равно, как было всегда. Герда понимала абсурдность таких мыслей, но упорно продолжала в это верить, назло своему слабо протестующему рассудку.
* * *
Это случилось с ней где-то в середине зимы, через полгода после смерти Гая. Она спала. И вдруг во сне почувствовала что-то страшное. Ужас охватил всё тело, мозг, ужас был внутри и снаружи, он не давал вздохнуть, от него можно вдруг умереть не только наяву, но и во сне. Герда, с усилием вытаскивая, выволакивая себя из кошмара, проснулась и с колотящимся сердцем, хватая открытым, пересохшим ртом холодный воздух спальни, ощутила, как ужас последней судорогой пробежал по телу до самых кончиков пальцев ног и ушел.
Герда лежала до утра на спине, боясь закрыть глаза и снова уснуть. Ей казалось, что если она заснет, ужас опять накинется на нее и задушит, задавит, и она не проснется никогда. Она стала думать о Гае. И вообще обо всех людях, которые умирают внезапно. Что они чувствуют в последний миг? Что почувствовал Гай, когда понял, что машину заносит на повороте и она переворачивается несколько раз перед последним падением? Такой же ужас? Может быть, он оцепенел, и некому было вытолкнуть его из машины? Почему она не поехала с ним? Потому что он ее не взял… Он никогда не брал ее с собой, если чувствовал, что будут неприятности, а их он предчувствовал всегда. Ну и не поехал бы никуда. Вообще никуда. Как же, они ведь позвали. Он их всегда слушался, даже когда не хотел. Сознание какого-то невыполненного долга мучило его, запоздалое раскаяние за свое отчуждение — он что-то говорил ей об этом. И поэтому он бросил свою учебу, свою специальность, которую заранее любил, и решил поехать туда, в те раскопки, на то место, где погибли его родители, и продолжить… Что продолжить, там всё разграблено и заброшено, он сам узнавал. Эти мучительные сборы, мучительные для нее… И поездка на машине, когда он не взял ее с собой, а она просилась… Боже мой, когда же она избавится от этих навязчивых мыслей… Увидеть бы его, на секундочку, и больше ничего в жизни не надо, тогда она успокоится.
Герда несколько дней ходила под впечатлением страшного сна и думала, что непременно что-нибудь случится. Или с ней, или с окружающим миром. Но окружающий мир продолжал жить как жил, и с ней тоже ничего существенного не происходило. И даже постоянно сосущее чувство тоски и ненужности самой себе, к которому она уже привыкла, притерпелась, почти отступило, наверное, она потихоньку начала, если не примиряться с чувством потери, то как-то с ним сосуществовать.