Войдя в избу, Елена Дмитриевна вымыла посуду – две тарелки, чайную ложку, вилку, чашку и стакан. Аккуратно разложила на мягком вафельном полотенце. Затем глотнула из бутылки самогона. Нюра хранила его в дверце холодильника. Ощущая ожог, наконец стянула мокрую одежду. На плечах висела кляклая коричневая осока. Одежду хотелось выбросить, но не нашлось куда, и она просто затолкала ее в пакет.
Елена Дмитриевна только-только успела натянуть сухое, как, волоча за собой прыгающий на слабых колесах чемодан, в дом вошел Аксаков:
– Елена Дмитриевна? Через пятнадцать минут автобус, а вы на смски не отвечаете. Восьмеркин завтра встретит, оклемался. Вы собираетесь?
Она кивнула.
Аксаков, не спрашивая, сел у холодильника и погрузился в переписку.
За годы разъездов Елена Дмитриевна придумала идеальную командировочную формулу, список вещей на все времена – дождевик, жилет-пуховик, невесомый зонт, компактный фен. Сборы занимали минуты. Она уже поняла, что никому ничего не скажет и не побежит к Артемьеву. Вместо этого она подбирала вещи с ощущением, что заметает следы. Куда-то запропастился фен.
Она закружила по комнате, как механическая балерина. Сдернула с кушетки покрывало, сняла постельное белье. Стала перестилать одеяло.
Ей захотелось обнять Восьмеркина – накуриться, почувствовать, как грубый мохер пледа кусает икру, напоминая, что у нее есть тело. Надо было что-то успеть, неясно что, но ведь надо.
К калитке подъехал автобус, дважды коротко гуднул. Забытые деревни, слова, которые никто не понимает.
Движением воздуха со стены сорвало рисунок с парусником. Покружив, он приземлился на половик.
На обороте коричневым карандашом, расползающимся детским почерком было выведено: «Мамуле от Русалочки». Но Елена Дмитриевна не заметила надписи. Надо было спешить.
Шаг второй.
Кясму
Январь. Только по снегоступам можно догадаться о зиме. Робкий снег прошел четыре дня назад. С тех пор солнце. Тротуарная плитка на площади кампуса сухая. В новой кофейне, помимо Кевина, еще человек пять – ровно столько, чтобы в заведении ощущалось оживление.
Поджарая филиппинка лет пятидесяти с нитяными браслетами на обеих руках делит с дочкой завтрак: гора овощей и хлеба на деревянной доске. У обеих блестящие черные волосы. Завтраки здесь подают весь день.
На Кевине льняная рубашка цвета какао, самая дорогая, подаренная Барбарой на Рождество. В ней он почти сливается с обивкой дивана. Кевин не ходит в сетевые заведения. Поддерживать монополистов не в его правилах. В этом кафе он второй раз. Оно называется Lowkal. Говорят, его хозяин – бывший голливудский актер.
Вчера Кевин отпраздновал день рождения в баре у дома в компании Джеффа. Наутро в голове шумело так, как будто там пылесосили.
Кевин с завистью поглядывает на таек. Те не спеша мажут пористый хлеб хумусом. Наверняка это бездрожжевой хлеб прямо из печи. Но Кевин не ест хлеб. Барбара отучила. Он заказал какао – стопроцентный кенийский с соевым молоком. Полезно и питательно. Семь долларов за стандартную порцию.
Официант ставит перед ним керамическую кружку. К ней прилагается печенье размером с ноготь.
– Как жизнь? – интересуется Кевин.
Парень кивает. Он рыж и высок.
– Ты откуда? – спрашивает Кевин.
Горячий какао и простой, понятный обмен репликами – это то, что вернет миру устойчивость, хотя бы ненадолго. Тем более ему кажется, что официант родом из его мест – бостонский или с окраины Гарварда.
– Таллин. Меню оставить?
Кевин не знает, что такое Таллин. Вероятно, Средний Запад.
– Таллин?
– Эстония.
Кевин пытается припомнить штат, в котором водится Эстония.
– А что еще есть в Эстонии?
– Кясму, лучшее место на земле, – говорит официант и идет к тайкам, похоже дозревшим до десерта после своей горы хлеба, овощей и хумуса.
Действительно, Кевин слышит, как дочка заказала шоколадный маффин (домашнее сливочное масло, рисовая мука, тростниковый сахар), а мать – бескофеиновый капучино.
Кевин думает: Кясму. Звучит по-японски. Но не японское. Но за границей, конечно, за границей. Расспрашивать официанта пока больше не хочется. Можно, например, съесть маленькое печенье.
Кевин не был за границей. А вот Барбара много ездила. Теперь она работала в фонде, который сводил европейских деятелей культуры с американскими партнерами. Ей нравилось путешествовать.
У них был лабрадор Никки. Кевин обратил внимание, что волосы на животе Никки в последнее время стали желтыми, как моча. Барбара ездила, а Кевин и Никки сидели дома.