— Лучше? — спросил Джинелли.
— Да, намного. Когда мы идем в парк?
Джинелли свернул на тротуар, и Вилли заметил указатель, гласивший, что они на углу Унион-стрит и Вест-Бродвея. Густая листва деревьев что-то шептала на легком ветру. Тени лениво шевелились на асфальте.
— Мы на месте, — просто сказал Джинелли, и Вилли почувствовал, как к его позвоночнику прикоснулся ледяной палец и заскользил вниз. — Подъехал так близко, как мне хотелось. Я бы высадил тебя в деловой части города, только ты станешь привлекать слишком много внимания, расхаживая там.
— Да, — согласился Вилли. — Как обморочные дети и преждевременно рожающие женщины.
— Да ты и дойти бы не смог, — добродушно сказал Джинелли. — Но это неважно. Парк прямо у подножия этого холма. В четверти мили. Выбери скамейку и дожидайся.
— Где будешь ты?
— Поблизости, — сказал Джинелли и улыбнулся. — Я понаблюдаю за тобой и за девицей, если она появится. Если же она увидит меня раньше, чем я увижу ее, мне больше рубашек менять не придется. Понимаешь?
— Да.
— Но я буду присматривать за тобой.
— Спасибо, — сказал Вильям, хотя он не был уверен, чувствует ли он благодарность, и насколько она сильна. Он ощущал к Джинелли сложное и трудное чувство, такое же сложное, как ненависть, которую теперь нес в себе. Ненависть к Хьюстону и своей жене.
— Пора, — сказал Джинелли и пожал плечами. Он нагнулся, обнял Вилли и крепко поцеловал его в обе щеки. — Будь потверже со старым ублюдком, Вильям.
— Хорошо, — устало пообещал Вилли и выбрался из машины. Помятая Нова отъехала. Вилли смотрел, как скрылась она за углом квартала, а потом зашагал вниз с холма, размахивая сеткой с апельсинами.
Едва ли он заметил маленького паренька, который шел навстречу. Паренек же круто развернулся, перескочил через ограждение и помчался куда-то задними дворами. Ночью этот парнишка с криком проснулся от кошмара, в котором спотыкающееся пугало с безжизненно растрепанными волосами на черепообразной голове склонилось над ним. Пробегая по коридору к его комнате, мать мальчика услышала его крик:
— Оно хочет заставить меня есть апельсины, пока я не лопну! Есть его апельсины, пока я не лопну! Есть, пока не лопну!
Парк оказался широким, прохладным, зеленым и густым. С одной стороны ребятишки карабкались по гимнастическим снарядам детской площадки и катались с горки. На аллее напротив играли в мяч — похоже, девочки против мальчиков. Ходили люди, пускали воздушных змеев, бросали тарелки. Это был разгар американского лета второй половины двадцатого века. На мгновение Вилли потянуло к ним.
«Единственное, кого не хватает, это цыган», — прошептал голос у него внутри. Тут Вилли зазнобило и он скрестил руки на своей ныне впалой груди. Старые фургоны с наклейками Национальной Стрелковой Ассоциации на ржавых бамперах. Грузовички с рисунками вдоль бортов, а еще Самюэли с булавами и Джины с их рогатками. Тут все и начинают сбегаться. Посмотреть на жонглирование, попробовать стрельнуть из рогатки, узнать Будущее, купить снадобье или мазь, переспать с девушкой — или хотя бы помечтать об этом — посмотреть, как псы рвут друг другу потроха. К ним всегда сбегается толпа. Только из-за их необычности. Конечно, нам необходимы цыгане. Всегда были нужны. Потому что, если время от времени не выгонять кого-то из своего города, как ты можешь знать, хозяин ли ты ему? Ладно, скоро появится старик, верно?
— Верно, — прохрипел он и сел на скамью, которая была почти в тени. Его ноги внезапно задрожали, лишились силы. Он вынул из сетки апельсин и после нескольких неудачных попыток все же сумел его очистить. Но к этому времени аппетит пропал. Вилли съел совсем немного.
Скамейка находилась на порядочном расстоянии от других, и Вилли не привлекал нежелательного внимания, как ему казалось. С такого расстояния он мог сойти за худого пожилого человека, решившего подышать чистым воздухом.
Он сидел, пока на него не наползла тень, сначала закрывшая его туфли, потом она поползла по ногам и наконец лужей собралась на коленях. Почти непомерное чувство отчаянья охватило его — чувство тщетности и безнадежности, неизмеримо более темное, чем эти невинные, дневные тени. Все зашло слишком далеко и это нельзя изменить. Даже Джинелли, с его психотической энергией не мог повлиять на происходящее. Он мог только обернуть все к худшему.
«Мне никогда не следовало…» — подумал было Вилли, но его мысли угасли, как затухающий радиосигнал. Он снова задремал. И снова оказался в Фэрвью, в Фэрвью, заселенном живыми мертвецами, в городе, где повсюду валялись оголодавшие трупы. Что-то клюнуло его в плечо.
— Нет!
Тук.
— Нет!
Но снова… тук… тук… тук…
Конечно, это был стервятник с гнилым носом, и Вилли не хотел поворачивать голову из страха, что он может выклевать ему глаза черными остатками своего клюва. Но…
Тук!
Да как настойчиво…
Тук! Тук!
Вилли медленно повернул голову, одновременно просыпаясь и видя…
…без особого удивления, что это Тадеуш Лемке сидит рядом с ним на скамейке.
— Проснись, белый человек из города, — сказал цыган и резко подергал Вилли за рукав искривленным, запятнанным никотином пальцем.
Тук!
— Ты видишь дурные сны. Их запах я чувствую в твоем дыхании.
— Я проснулся, — хрипло сказал Вилли.
— Ты уверен? — спросил Лемке с некоторым интересом.
— Да.
Старик был одет в двубортный саржевый костюм серого цвета, на ногах остроносые черные ботинки. Его редкие волосы были разделены на пробор и зачесаны назад со лба, который был таким же потрескавшимся, как кожа на ботинках. Золотая серьга поблескивала в одном ухе.
Гниение, как увидел Вилли, распространилось. Темные линии от руин носа побежали по всей левой щеке.
— Рак, — объяснил Лемке. Его яркие черные глаза — точь-в-точь птичьи, не отрываясь, следили за выражением лица Вилли. — Тебя это нравится? Тебя это радует?
— Нет, — сказал Вилли, все еще стараясь прогнать остаток сна, вернуть себя реальности. — Нет, конечно, нет.
— Не лги, — сказал Лемке. — В этом нет нужды. Это радует тебя… конечно, радует.
— Ничего меня больше не радует, — сказал Вилли. — Мне тошно от всего. Поверьте.
— Не поверю ни одному слову белого человека из города, — сказал Лемке. Он говорил с ужасающим добродушием. — Но ты болен, да? Ты думаешь так… Ты умираешь от своей худобы. Поэтому я принес тебе кое-что. Это добавит тебе жира, поправит твое здоровье… — его губы обнажили черные пни зубов в жуткой улыбке ходячего мертвеца. — Но только в том случае, если это кто-то съест.
Вилли взглянул на то, что лежало у него на коленях и увидел со смутным ощущением Дежа Вю,что это — пирог. Да, на толстой алюминиевой тарелке лежал пирог. Он вспомнил свои слова, те, что он говорил во сне: «Я решил, что больше не хочу быть толстым. Я предпочитаю остаться худым. Съешь его сама».
— Ты выглядишь испуганным, — удивился Лемке. — Слишком поздно пугаться, белый человек из города.
Он вынул карманный нож из жилета и открыл его, выполняя все движения с сосредоточенностью старого человека и уверенной в себе медлительностью. Лезвие было короче, чем у ножа Джинелли, но выглядело острее.
Старик воткнул лезвие в корку и провел им, сделав надрез дюйма три длиной, затем вытащил лезвие, с которого на корку пирога стали капать красные капли. Старик вытер лезвие о рукав пиджака, оставив на материи темно-красное пятно, потом сложил нож и убрал в карман. После этого он взялся искривленными пальцами за края гибкой тарелки и осторожно согнул. Разрез стал шире, открыв густую жидкость, в которой плавали темные пятна (вишни, наверное) — сгустки. Цыган расслабил пальцы. Разрез затянулся. Цыган снова выгнул края тарелки. Разрез раскрылся. От так и продолжал смыкать и размыкать щель, пока говорил. Вилли не мог отвести взгляда от пирога.
— Итак, ты убедил себя, что… как ты это назвал? Квиты. Что то, что случилось с моей Сюзанной, — не более твоя вина, чем моя или ее… или просто Бог виноват. Ты сказал себе, что возмездие не может быть спрошено с тебя. С твоей стороны нет вины, так ты сказал. Его надо снять, сказал ты, потому что твои плечи сломаны. Ты вот так говорил, говорил и говорил. Но мы не квиты, белый человек из города. Каждому приходится платить, платить даже за то, чего не совершал.