— Такая была потеха,— рассказывал От-лукавого немного в нос.— Летом совсем делать нечего, только искупаться разе сходить... Ну, а Со¬рочья Похлебка нанял тогда новую стряпку. Помните, эту деревенскую, в красных платках ходила. Широкая такая да здоровенная, ступа сту¬пой. Я давно присматривался к ней, только повар Семен все мешал. Он жил с ней, каналья... Как быть? Вот и придумал я штуку. Сенька-то каждую ночь к ней ходил, в окно из садика лазал. Я взял купил пол¬штофа водки, да и напоил его вечером-то, а сам надел его шинель да к стряпке. Ха-ха... Постучал в окно, а сам коленки подогнул, чтобы не узнала по росту-то. Ведь не узнала... за Сеньку приняла. Раза этак три я к ней ходил летом-то, и она меня все за Сеньку считала. В кухне темно, где тут разберешь. Только после они и разговорились, значит, стряпка с Сенькой. Стали разбирать дело, да и разодрались... Сенька приходит ко мне и давай жаловаться, что к стряпке оборотень ходит. Уж я хохотал, хохотал...
— А она толстая была? — захлебываясь, спрашивал Патрон.— И все как следует? — объяснил он уже при помощи рук на своей впалой груди.
— Говорят тебе, только что из деревни приехала,— облизывался От-лукавого.— Кабы не толстая была, так с чего бы Сенька стал ей на платье покупать... Тоже ведь парень не в угол рожей, на кривой кобыле не объедешь его.
— Он на платье ей покупал, а ты к ней ходил?.. Ловко!
— А вот со мной случай тоже был,— начал Патрон.
Атрахман не дождался рассказа Патрона и «тайно образующе» вышел из Лапландии. Он осторожно прокрался босиком по всему кори¬дору и отворил дверь в спальню первоклассников. Тут было кроватей пятнадцать. Ребятишки, разбитые тяжелым бурсацким днем, давно уже спали, как зарезанные. Не спал только один Фунтик, у которого всю руку рвало до самого плеча. Он тихо плакал в своей кроватке, уткнув голову в подушку. Детское воображение унеслось в далекую деревушку Караваиху, где мать Фунтика жила просвирней. Она не плакала, когда отправляла его в бурсу, а только просила, чтобы учился он хорошо, мо¬лился чаще богу, не шалил, слушался старших... Отец Фунтика был свя¬щенником и тоже раньше учился в Пропадинске. У них была своя лошадь, когда отец служил в Караваихе, потом собака Султан... А когда отец умер — он простудился зимой — лошадь продали, из поповской квартиры мать переехала в избушку просвирни, а тут уже скоро его от¬правили в бурсу. Вот летом он уйдет пешком в Караваиху... Скрип две¬ри и крадущаяся вдоль стены фигура Атрахмана разогнали эти детские невинные воспоминания и заставили Фунтика задрожать.
— Ах, подлец... ты когда это успел забраться сюда? — шепотом про¬говорил Атрахман, толкая кулаком Епископа, который лежал на кровати Матрешки.
Фунтик с головой спрятался под одеяло, когда Атрахман сел на его кровать.
IV
Бурса как по своей организации, так и по внутренней жизни является [такой же аномалией, как веред на теле здорового человека. Попадавшие в нее извращались нравственно и физически медленным и болезненным процессом. Самые стены бурсы, кажется, были пропитаны специфической бурсацкой закваской, которая безвозвратно заражала всякого, кто имел несчастие попасть сюда. Это была историческим путем сложившаяся за¬раза с замечательно выработанной организацией. Участь всех была оди¬наково печальна, потому что бурса губила одинаково всех. Новичок по¬степенно, изо дня в день, проходил тяжелую школу, пока из избитого, оскорбляемого и унижаемого не превращался в бьющего, оскорбляющего и унижающего. Это был железный закон.
Каждый новичок, переступая порог бурсы, попадал сразу между дву¬мя жерновами. На одном конце стояли голод, холод и бурсацкая наука, а на другом — внутренняя жизнь бурсы. Начальство являлось только не¬большим привеском в общей тяжести, которая наваливалась на новичка. Конечно, холод и голод в основе подрывали здоровье молодого организма и, таким образом, открывали широкое поле всяческим болезням; бурсац¬кая наука забивала в деревянную колодку молодую мысль, уродовала и развращала ее. Но всего хуже была бурса сама по себе, с ее историче¬скими преданиями, свычаями и обычаями. Переносили и холод, и голод, и бурсацкое зубренье, но бурса засасывала всякого, как гнилая трясина, в которой человек с каждым шагом вперед тонет все больше и больше.
Самое страшное зло бурсы заключалось в том, что она глубоко раз¬вращала душу ребенка, развращала шаг за шагом, с беспощадной после¬довательностью. От-лукавого, Шлифеичка, Дышло, Атрахман, Патрон и Епископ являлись ягодками на этом поле; Фунтик и Матрешка только еще начинали проходить школу, переданную потомству при посредстве мифических героев бурсы Клешни и Чугунного Апостола. Как бы для того, чтобы окончательно отречься от всего остального мира, бурса клей¬мила каждого новичка особой кличкой, которая оставалась за ним на целую жизнь. Иногда эти названия решительно ничего не выражали, как, например, Атрахман, но в большинстве случаев давались очень метко.