— Нет, ты вот что мне скажи,— кричал Патрон,— поднимали на воздуси Фунтика все, а исключают нас троих... Это несправедливо!
— Подлецы,— гудел Дышло.
— Это все Сорочья Похлебка... Епископа первого надо было исклю¬чить, а потом Атрахмана,— размышлял Патрон, отгибая два пальца на. руке.— А я еще думал в дьяконы, после посвятиться, толстую дьяконицу подобрать... Вот тебе и дьяконица!
— Прежде драли,— задумчиво говорил Дышло, припоминая разные случаи из тревожной жизни Чугунного Апостола, голова Дышло была-уже так самим богом устроена, что мыслительный процесс совершался в ней путем подбора приличных случаю фактов. Мысль Дышло ползла от факта к факту, как по лестнице, и решительно отказывалась подниматься над землей. Это был реалист до мозга костей; он прирос к земле, как растение.
В настоящую минуту все трое исключенных думали по-своему: Патрон был возмущен несправедливостью начальства и ни на мгновение не задумывался о том, что его ждало за стенами бурсы,— это был чело¬век минуты, всецело растворявшийся в настоящем; Дышло был смущен тем, что не мог подыскать в летописях Пропадинской бурсы подходящего прецедента настоящему случаю; если бы таковой прецедент отыскался, он отнесся бы к своему увольнению совершенно равнодушно. От-лукавого, добродушная, увлекающаяся натура, был поражен неожиданностью: он уже сросся с мыслью о жестокой лупке Мелетия и вперед пережил гря¬дущее испытание; теперь От-лукавого чистосердечно жалел оставляемую бурсу и в порыве откровенной грусти вырезал перочинным ножом на многострадальных дверях занятной, н.а поучение грядущим поколениям:
Я в пустыню удаляюсь
От прекрасных здешних мест...
Когда исключенные бурсаки вышли за ворота училища, они останови¬лись в раздумье, куда им идти. Раньше об этом как-то никто не подумал.
— Валяй к Порше,— храбро проговорил Патрон, побрякивая медны¬ми деньгами, которыми уволенных снабдила бурса на прощанье.
Порша «держал» знаменитый кабак «Малинник». Бурса частенько обращалась к нему по части запретного плода и теперь весело направила свои стопы под гостеприимную кровлю «Малинника».
— А... господам кутейникам, сорок одно с кисточкой!— издали приветствовал Порша бурсу.
— Мы к тебе, Порша... Давай полштофа...
— Н-но?
— Верно!
— Разве здесь пить будете?
— Здесь.
— А начальство будет за это смотреть, откуда у вашего брата ноги растут?..
—Нет, теперь, брат, уже шабаш... все равно.
— Н-но?!— недоверчиво протянул Порша.
— Верно... Нам теперь наплевать на Сорочью Похлебку. Мы теперь вольные казаки, Порша.
— Та-ак... вольные. А чего вы, вольные казаки, жевать-то будете? Рукомесла-то за вам никакого нет...
— Ну, наливай, будет разговаривать-то!— командовал Патрон. Порша опытной рукой разлил водку по стаканам и улыбающимся
взглядом еще раз окинул оборванную троицу. От-лукавого несколько времени не решался выпить своего стакана, вытягивал шею и ежил худыми плечами.
— Первая колом... — говорил Патрон, молодцевато выпивая свою порцию.— У меня покойный отец, бывало, нальет полштоф водки в деревянную чашку, накрошит хлеба да ложкой и хлебает... Ей-богу!..
Через полчаса бурса захмелела и долго горланила песни. От-лукавого и Дышло сидели обнявшись в углу и во все горло пели известную бурсацкую песню:
Ах, жестокая фортуна,
Коль мя тяжко обманула...
Патрон вылезал из кожи, стараясь выдержать басовую партию, но скоро охрип и, пошатываясь, подошел к стойке. Он несколько времени смотрел на Поршу мутным, остановившимся взглядом, потом улыбнулся самодовольно-растерянной улыбкой и проговорил коснеющим языком:
— Порша... а мы... тово...
— Чего?
— Говорят тебе... ябедника убили... Ве-ерно!.. Ей-богу! Подняли его на воздуси... тррах!.. Он о койку... ябедник-то. Ну, и того — помре... А нас... по шеям... Только, брат, не всех... Епископа помнишь?.. Атрахмана?.. Ну, они остались... потому, Сорочья Похлебка глупее еще тебя... Да-а...
— Ах вы, еретики этакие,— ругался Порша.— Да разве можно чело¬века убивать?
— Мы не человека, Порша, а ябедника убили... Нас, брат, еще не так колотили!.. Ничего... А Сорочья Похлебка... вот мы ей теперь п-пок-ка-жем... да! Эх, жаль, Шлифеички с нами нет, лихую бы штуку придума¬ли... А я, брат, в дьякона хотел, сырые яйца целый год пил...
Поздно вечером три темные фигуры, пошатываясь, подходили к училищу. Они обошли его кругом и перелезли через стену со стороны «инспекторского садика внутрь двора. Через четверть часа три окна разле¬телись вдребезги, а бурса улепетнула через стену, счастливая своей местью Сорочьей Похлебке.