И летят, летят болезненно настроенные мысли, летят далеко, летят туда, где стоит старый дом и так приветливо смотрит на всех своими большими окнами... Возьмите своего сына, зачем вы его сюда послали?!. Посмотрите, как ему больно, тяжело... Неужели вам не жаль его, вашего сына?!.
Тяжелый, беспокойный сон прекратил мои мучения...
Снилась мне глубокая котловина, образовавшаяся среди гор. В ней на самом дне расположилось небольшое селение. Ночь. Месяц тихо и кротко льет печальный свет на заснувшую землю. От гор падают длинные, черные тени, они ззкоывают все. что делается в котловине. Вон стоит наш старый дом, в нем огонь. В небольшой угловой комнате сидит отец и составляет отчет благочинному. Вот он отклонился от стола, его мысль улетела от работы. Тихо крадется и ползет по его лицу тяжелая дума,— это он думает обо мне, ему жаль меня. Глубокая грусть светится в его спокойных серых глазах, но... нельзя, нельзя иначе,— вот что говорят эти глаза. Снова наклонился он над своей работой, заскрипело перо, заняли голову другие мысли и отлетели тяжелые соображения.
В другой комнате этого же дома, при свете месяца, видна другая фигура, стоящая на коленях перед иконой,— это моя мать молится за меня. Долго и жарко молится она за своего Колю, за своего дорогого сына, просит заступницу, чтобы вразумила, защитила. И долго ее губы шепчут молитву, много земных поклонов положит она в этот вечер.
Из-за туч выглянул месяц и осветил спавший город. Один луч попал в ту комнату, где спали ученики духовного училища. Душная атмосфера комнаты делалась все хуже и хуже, зловонный воздух портил молодую грудь Трудно дышать этим зараженным воздухом, высоко поднимается грудь, рот раскрывается, как у бального, слышатся вздохи и стоны..
Бедные дети!
Так прошел для меня первый день училищной жизни С этого дня началась новая жизнь, которая не имела ничего общего с моим прошедшим, которая с страшною болью разорвала разом те нити, которыми я так крепко пристал было к родной почве.
Дальше шло время, тянулись часы, тянулись дни, и я глубже и глубже опускался на дно новой жизни. Непосредственная практика выдвинула передо мной все пружины, которые были главными двигателями всего механизма училища.
Пружиной первой величины, основной силой, страхом и трепетом, животом и смертью всего, что осмеливалось дышать в стенах училища, был о. Василий, инспектор училища. Этот человек имел магическую силу над учениками, одно его имя наводило страх, его вид нагонял неотразимую панику на самые буйные головы, какие была способна выдвинуть из своей среды бурса. Стоило явиться о. Василию перед своими чадами, и папироска застывала
в руке, предатель-калач прилипал ко рту и никак не хотел идти далее, слова замирали на губах, словно они были привинчены. Широки были границы инспекторском власти, в этих границах он мог делать, что хотел. Он возвышал одних, приводил к падению других, он «мордил» первым, «натягивал» на вторых, и все это он делал по наитию своей инспекторской души.
За колоссальной фигурой инспектора во всеоружии его власти смиренно стоял длинный ряд его безответных подчиненных. Из этого ряда на первый план выдвигаются квартирные хозяйки, народ все простой и покорный, бившийся, как рыба об лед, из-за куска хлеба. Вот, например, Татьяна Ивановна Родина, хозяйка той квартиры, на которой я жил. Татьяна Ивановна была старая девица. Она всегда носила темные платья, темно-синий платок на голове, казинетовое пальтишко, надетое на одно плечо. Что касается внутренних достоинств и душевных качеств, то на первом плане нужно поставить ее бесконечную доброту. Благодаря этому свойству своей души Татьяна Ивановна едва сводила концы с концами своего незавидного существования, но все-таки кое-как тянулась, без куска хлеба не сидела и горячо благодарила небеса за все это в своих молитвах.