Замечательно было выражение лица у Татьяны Ивановны: на нем отражалось ;; застыло какое-то нагшяжен-ное, постоянно-прислуживаюшееся выражение. Она, не будь сказано ей в обиду, как будто делала постоянно стойку над чем-то. Впрочем, подобное состояние Татьяны Ивановны вполне понятно, если взять во внимание то, что она каждую минуту должна была быть на военном положении относительно своих буйных питомцев. Она добро-совестно относилась к своим обязанностям, и потому каждую минуту можно было найти ее готовой к бою, она, как боевой конь, всегда была готова броситься в самый жар битвы. Везде, где завязывалась междоусобная брань, где возникали печальные недоразумения, требовавшие немедленного разрешения, везде Татьяна Ивановна являлась первым действующим лицом. Она держала третей-кий суд, и, наказав правого и виноватого, отпускала обоих с миром, оставляя поле сражения всегда с самым победоносным видом.
Но, нужно заметить, что, несмотря на все это, были горькие минуты в жизни Татьяны Ивановны, когда жезл правления выпадал из ее рук и переходил в руки ее питомцев, когда бразды правления ослабевали и ее дребезжащий, старушечий голос делался самым отчаянным из всех голосов, вопиющих в пустыне. Это было, конечно, крайне печально, поэтому в такие минуты Татьяна Ивановна выдвигала на сцену последние резервы: с лучиной в руке бросалась она на своих противников, собственноручно доказывая им всю несостоятельность их поползновений. Но иногда и лучина не брала, тогда Татьяна Ивановна проливала горькие слезы над строптивыми птенцами, утираясь синим клетчатым платком, и самым твердым голосом произносила клятву, что не будь она, Татьяна Ивановна, если и т. д. до конца, ©се знали, что это старая песня, и дудки, но знали также, что это предел, *а который переходить не следует, а потому стихали. Добрая была, очень добрая хозяйка Татьяна Ивановна. В поте лица съедала она хлеб свои, с самоотвержением изгоняла из своих питомцев тот дух строптивости, который иногда появлялся в них. В своей общественной деятельности Татьяна Ивановна походила на наседку-курицу, если можно сравнить ее питомцев с цыплятами.
В двух комнатах у Татьяны Ивановны жило шестнадцать человек. Эти шестнадцать по возрасту, начиная с мальчиков девяти лет и кончая двадцатилетиим парнем, представляли все переходные ступени между этими двумя крайними точками. Первая и главная роль в жизни этой квартиры принадлежала, разумеется, самым старшим и сильным, мы и начнем с них.
На первом плане здесь стоит известный нам Вешинька, или Вениамин Петрович Колосов, которого в училище все называли Петровичем. За ним выдвигается Благовещенский, старший в квартире Родиной. Это был мальчик среднего роста, с пухлым круглым лицом, с большими карими глазами. Его звали «просвирней». Такого названия он терпеть не мог, и лез в драку, если противник был под силу, или отходил с глухим ворчанием, если дело было наоборот. Как старший, Благовещенский был не особенно худ, не особенно хорош. Крайности были не по плечу его дряблой, рыхлой натуре.
Он не действовал по ранее обдуманному плану, но как бог на душу положит, ни за что «отшлепает», ни за что начнет придираться или покровительствовать. Благовещенский был очень способный мальчик и учился хорошо, но шесть лет бурсацкой науки губительно подействовали на его хорошие умственные задатки.
Ермилыч был малый небольшого роста, с острой головой, с серыми глазками. Волосы на голове, если были острижены, стояли дыбом, в противном случае, располагались тоненькими косичками кругом головы, как у купеческих молодцов. Ермилыч был добрый малый. Он не обладал особенной силон, но, когда его называли зайцем, он бледнел и с пеной у рта шел на врага, не разбирая, кто был противник. Ермилыч в таких походах почти всегда брал верх. Секрет его удачи заключался в том, что он действовал всегда стремительно, не давая ни одной минуты опомниться своему врагу,— это известный прием всех великих завоевателей, и Ермилыч пользовался им без всякого зазрения совести. Наука Ермилычу давалась не особенно легко, хотя он не сидел по четыре года в одном классе, как Петрович.