Ганька Гарин ничем особенным не отличался, кроме того разве, что имел белые волосы на голове и при всяком удобном случае врал немилосердно, «через шлею», как говорила бурса. Глуп он был без меры. Звали его по цвету волос «Белокаменной крысой».
Вот те, более выдающиеся личности, с которыми пришлось мне жить в продолжение двух лет училищной жизни.
В первом своем письме домой я ничего не писал о своем новом положении, потому что таким описанием действительности только встревожил бы мать, а мне не хотелось. Я писал домой коротко и ясно, что нашего завода не променяю на десять таких городов.
Всматриваясь ближе в то, что творилось вокруг меня, я был поставлен в безысходное недоумение,— мое прошлое, все, что осталось дома, сделалось каким-то мифом. Мне не верилось, что я был когда-то другим человеком, среди других условий жизни, мне мое прошедшее казалось каким-то сном, при воспоминании которого мое сердце каждый раз болезненно сжималось. Первые впечатления училищной жизни настолько оглушили меня, что я совсем было потерялся и упал духом, придя к тому печальному заключению, что мне, видно, суждено погиб-путь среди бурсы. Конечно, я мог пуститься на отчаянные средства, я мог убежать или перестать учиться, и меня за это бы исключили в самом непродолжительном времени; но я хорошо помнил слова матери, что лучше умереть, чем сделаться глупым неученым человеком. Я верил этим словам и выбрал одно из двух: или выучиться, или умереть. Такое героическое решение наводило иногда на очень печальные размышления, и я не раз горько плакал над своим положением. Я не раз засыпал на мысли, что лучше сделаться простым поденщиком, получая десять копеек в день, чем безвременно погибать здесь; но поднималось солнце, и мои расчеты разлетались прахом, потому что при дневном свете мне яснее представлялась вся их несостоятельность.
Мало-помалу я затягивался новой жизнью. Не производили уже на меня сильного впечатления с утра до ночи сыпавшиеся вокруг меня зуботычины к пощечины, я равнодушно относился к горю и слезам моих товарищей, потому что и с своим горем трудно справиться, не то что за других печалиться. Мне нравилось ходить в классы, потому что во время уроков незаметно проходило время, и я ненадолго забывал, где я и кто я. Я скоро научился зубрить и так далеко пошел, что только из одной любви к искусству заучивал наизусть из слова в слово целые страницы из русской или священной истории и заставлял кого-нибудь следить по книге, чтобы не пропустить ни одного и. Подобного рода занятия доставляли мне сначала удовольствие и уверенность в своих силах, а потом рекомендовали меня моим товарищам, как порядочного человека, который постоит за себя перед бурсацкой наукой. И я постоял за себя перед ней, постоял до того, что через два месяца беспощадного зубрения окончательно сбился с пути и поглупел до того, что в моей голове все перевернулось вверх дном. Я знал только одно, что мне нужно зубрить и зубрить, и что в этом все мое спасение.
Так шло время.
Темные осенние ночи проходили над городом. Серые облака войлоком обложили небо, и мелкий назойливый дождь шел, не прерываясь, целые дни. Желтые листья повалились с деревьев, укоризной гудел ветер меж голых ветвей, качал их и зазывал самым печальным образом. На одну минуту появлялось солнце среди разорванных облаков, с недоумевающей миной смотрело оно на землю,—что-де там такое делается. А на земле было так грязно, так холодно. Жутко и грустно на душе в такую погоду, точно все кругом собирается умирать или хоронить кого.
Рано спустились сумерки над городом, рано грязная осенняя ночь глянула в окна нашей квартиры. В углу нашей комнаты стояла небольшая железная печь, которую Татьяна Ивановна имела обыкновение топить по вечерам. Я с нетерпением ждал этого времени и с особенным удовольствием каждый раз усаживался против самого устья печи. Я долго просиживал в таком положении, глядя, как весело перебегает огонь по сухим дровам, как он трещит и гудит с неистощимым усердием. Я в эти минуты позабывал обо всем, что делалось вокруг меня, я даже не замечал Татьяны Ивановны, которая, сидя рядом со мной и подперши одной рукой щеку, смотрела на огонь таким же бесцельным взором, как и я. Мои мысли бродили далеко от всего этого, они уносились домой, где, может быть, теперь тоже топится печка, и перед ней сидит мой маленький братишко и долго смотрит на раскаленные уголья, раздумывая про то время, когда его повезут учиться.