— На что ты, Петрович, гвоздь-то в ящик кладешь? — удивится кто-нибудь.
— Сгодится! — невозмутимо отвечает Петрович. И, действительно, гвоздь куда-нибудь годился, чаще всего сам же спрашивавший являлся к Петровичу просить о выдаче положенного гвоздя.
— То-то, ты, голова с мозгом!—говорил внушительно Петрович, выдавая просимое и поднявши иногда вверх указательный палец, для большей убедительности, вероятно.
После обеда Петрович облекался в халат серого драна и налегал на науку. Но одному -учить после обеда было как-то грустно, как говорил Петрович, поэтому-обыкновенно он приискивал себе какого-нибудь компаньона, обыкновенно Благовещенского. Так в послеобеденное время они занимались пением на гласы. Благовещенский играл роль учителя, потому что пел лучше Петровича.
— Ну-ка, Петрович, спой мне на седьмой глас,— допрашивает Благовещенский.
Петрович мнется, припоминая мотив.
— Ну! — настаивает Благовещенский.
— Па-а-лася, перепалася, нп с кем не видалася...— затягивал басом Петрович.
Заучивание мотивов на каждый глас происходило обыкновенно по различным присказкам, как солдаты заучивают сигналы.
— Нет! — с укоризной качал головой Благовещенский.
— Ну, так вот: «Летела пташечка по ельничку, на-а-па-ли на нее разбойничкн и уби-ли ее...»
— Верно.
— Л ты спроси меня на четвертый!
— Ну, давай на четвертый.
— Я-те, сукин сын, кадилом-то...— рубит Петрович басом, желая отличиться и поправить давешний промах.
— Наши-то с дровами при-е-е-ха-ли-ли...— это на
какой?
— Это? На пятый.
— Нет.
— Шестой...
На Благовещенского по временам находила какая-то блажь, захочет что-нибудь сделать и непременно сделает, и его не разубедишь ничем. Так, забредет ему в голову, что непременно нужно записывать все, что говорит в классе учитель русской истории; он сшивает себе тетрадь листов в двадцать и трудится над ней целые дни, записывая сначала начерно, а потом переписывая набело. Или вздумается ему чистить свои сапоги, и мучится над ними человек каждый день по нескольку часов, пыхтит, обливается потом. А то придет фантазия наблюдать за чистотой в своей квартире. В такие минуты каждое пёрышко, каждый клочок бумаги, брошенные на пол, способны вывести его из себя, и он кипятится по поводу их с утра до точи.
— Кто за тебя инспектору-то будет отвечать, а? Кто? — изливал он на кого-нибудь свою ярость.
С Благовещенским и Петровичем я хотя не ссорился часто, но все-таки их недолюбливал, даже очень недолюбливал в некоторых отношениях. Я ненавидел их за их отношения к маленьким ученикам. Придет блажь Благовещенскому практиковаться в роли исполнительной власти, призывает кого-нибудь из мальчуганов, и начинается побоище из любви к искусству. Если сам Благовещенский, наконец, утомляется, то призывает на помощь Петровича, и они вдвоем донимали свою жертву. Я никогда не мог равнодушно видеть таких истязаний; особенно отвратительным и досадным было то, что Петрович принимал приглашения Благовещенского на такие «подвиги» с особенным удовольствием. Я не мог без содрогания смотреть в такие минуты на Петровича, он мне представлялся таким извергом, палачом, что если б у меня была сила, я бы избил его в десять раз хуже, избил за то, что он наслаждался мучениями других. Странно, как мог Петрович дойти до такой нечувствительности к страданиям своих ближних, еще более странно, что эти крики и вопли доставляли ему большое удовольствие, и он каждый раз заливался неудержимым хохотом, когда в его железных руках извивалось, пищало, плакало и молило о пощаде что-нибудь живое. В такие минуты Петрович был отвратителен, на физиономии появлялась какая-то зверская улыбка, глаза горели, как у кошки, поймавшей мышь. И все это делал человек не злой от природы, делал по просьбе какого-нибудь Благовещенского, которого буквально нив грош не ставил. Дойти до такого состояния, дойти до состояния животного, которое весело поводит хвостом, глядя на смертельный страх своем жертвы, дойти до всего этого довольно трудно, и мною нужно условий, много времени, чтобы оно развилось и окрепло в человеке. До подобного состояния доходят только совсем погибшие люди или закоренелые злодеи, но ни тем, ни другим Петрович не был.