— Молодец Масталыга, важно сыграл! — говорили бурсаки.
После представления актеры и зрители были в таком возбужденном состоянии, что вступили между собой в бой, чем и закончился праздник.
Как проводила свой день бурса?
Утром она вставала по звонку и молилась богу, чтобы он ей ниспослал всякие и богатые милости, чтобы избавил от труса, огня, нашествия иноплеменников и междоусобные брани. Просила также себе бурса и мудрости, но более чистосердечна и естественна была молитва о ниспослании насущного хлеба, потому что в желудке была торричеллиева пустота и жрать хотелось до тошноты.
Время до обеда бурса проводила в классе.
С обеда до занятных часов бурса изнывала от бездействия. В это время по коридорам и комнатам бродили, как тени, несчастные бурсаки, не зная, куда голову приклонить. Были счастливцы, у которых находилось какое-нибудь дело, а то возьмет человек нож да парту и долбит. Другим и этого не оставалось, подойдет к парте, попробует ее зубом или гвоздем,— не берет и отойдет дальше. Американцы наказывают своих тяжелых преступников, закоренелых злодеев заключением в голых стенах, отнимая всякую возможность что-нибудь делать, говорят, заключенные таким образом выносят страшные мучения и нередко сходят совсем с ума.
У бурсы, если вычеркнуть зубрение, свободное время1 было именно таким заключением, с тою разницей, что» американские преступники заключались в хороших помещениях и с сытым желудком, а бурса томилась впроголодь и по сырым и грязным помещениям.
Смутно было на душе в такие минуты у бурсы, неприветливо смотрела она тогда на мир божий, злилась и дралась с встречным и поперечным. Но драться постоянна надоест хоть кому, у бурсы оставалось все-таки проклятое свободное время, и скука, тяжелая, как свинец, безвыходная, как круг, забирала ее в свои руки. Бурса пускалась в это время спать, но и спится в такое время плохо, лежит-лежит человек, сон нейдет, а в голову забирается всякая чепуха. Подымет голову, покрутит ею и думает, не выскочит ли дурь из головы. Нет. Не берет. Поневоле тут додумаешься до чего-нибудь, и бурса додумалась.
Бурса часто удирала от классов, посмотреть, как будут наказывать плетьми на базарной площади. Подобные зрелища бурсе очень нравились, и она целые часы простаивала на морозе, поджидая, когда привезут «грешника», как выражалась бурса. В одно время явилось у бурсы страстное желание устроить эшафот дома, и она привела в исполнение эту мысль. Епископ сделал эшафот, грешниками явились мыши, благо в них недостатка не было. Наказания были увеличены и разнообразны.
Кто-нибудь ловил мышь, и в бурсе разносилась весть, что в столько-то часов назначена казнь. К означенному сроку все собирались. С барабанным боем привозили пойманную мышь и взваливали ее на эшафот. Мышь привязана, обвинение прочитано. Каждая мышь обвинялась в семи смертных грехах, в неуважении начальства и краже сала и бурсацких корок. Мышь отвязывали от столба и клали на «кобылу», где и производилось сначала наказание плетьми. Палачом был Епископ.
— Берегись! Соловья спущу,— кричал он, как настоящий палач, замахиваясь плетью.
— Ударю,— вопил неистово он, отпуская первый удар. Тех мышей, которых присуждали к смертной казни,, сначала исповедовали.
— Не украла ли?—допрашивал Галман.
— Блуда не сотворила ли?
Мышь молчала.
— B пост скоромного не ела ли?
— Ела,— отвечают все, и мышь ведут на казнь.
Одних приговаривали к «расстрелу», других к повешению. Но самой любимой казнью было четвертование. Обвиняемую мышь долго допрашивали сначала, потом пытали огнем, водой и железом. Потом уже полумертвую затаскивали на эшафот, часто без хвоста или одной лапы, ушей и языка. Сначала отрезали одну лапу, потом другую, перерезывали пополам, и, наконец, в виде особенной милости, отрезывали голову.
Эти кровавые представления интересовали бурсу до последней степени, и она предавалась им с большим усердием. Много мышей погибло на бурсацком эшафоте, заливая его своей мышиной кровью, много наслаждения принесли они своей гибелью бурсе.