Кружок около одного стола, один рассказывает, остальные слушают.
— Так, как он говорит?
— А представилось, говорит, одному больному, что он воз с сеном проглотил, вот он и мучится, не ест, не пьет.
потому, говорит, сидит этот самый воз с сеном в брюхе у меня, и я ни есть, ни пить не могу. Бились-бились с ним доктора, ничего не могут поделать: не ест, и делу конец. Да уж один, говорит, доктор догадался, взял да и подстроил зеркало так, что по улице везли воз, а больному казалось, что воз у него из горла выезжает. Так, говорит, и вылечили.
— Экая пуля, этот инспектор у нас!..
— Чего ведь он и не выдумает!
— И все-то он, братцы, врет!
— Такие пули отливает,— страсть!
— А вчера пришел к нам вечером да и хвалится. Я, говорит, все-все знаю. Я знаю, говорит, что вы делаете, что вы говорите, что вы думаете. У меня, говорит, все записано.
— А не знает он, как к его горничной Еланский подделался, не говорит?
— Нет.
— Напрасно. Ему бы это ближе знать-то, под боком.
— У него, братцы, надо полагать, шапка-невидимка есть.
Зубрит бурса, надсадно зубрит, зубрит до беспамятства, до потери сознания.
Не слышно отдельных звуков, все сливается в одну невообразимую кашу.
— Эй вы, синепупые,— кричит кто-то.
— Держись крепче за землю,— несется из-под стола.
— Не от похоти мужские, не от похоти женские...— продирается сквозь шум и гам.
— Кого ся не убою,— слышится ему в ответ.
— У, лешак твоей матери,— говорит Патрон, хлопнув книгой по столу.
— Так ты и наблошнился?
— Наблошнился.
— Молодец. А ну-ка...— дальше нельзя разобрать.
— Идет плешь на гору, идет плешь под гору, плешь плеши молвит: я плешь, ты плешь, на плешь каплешь, по плеши хлопнешь, с плеши долой...— выговаривает Омега в десятый раз.
Бьет звонок, кончаются занятные, все отправляются ужинать.
Вечер. Ужин окончен, бурса идет на молитву благодарить бога за ниспосланные ей, бурсе, блага в сей день.
Молитва кончена, расходятся по спальням. Начальство оставляет бурсу в покое, потому что бурса должна спать в это время. Тихо в училище, глухо, и не слышно признаков жизни. В коридоре нижнего этажа ходит сторож, поляк, которого зовут Палькой. Он тоже изображает из себя некоторое начальство и не упускает случая задать щелчка подвернувшемуся бурсаку или колупнуть у него на голове масла. Бурса тоже не оставляет Пальку, колупает ему масло на голове, щелкает по носу. Темно в коридоре, лампа едва мигает, скучно тут Пальке, но долг прежде всего, это Палька знает хорошо и беспрекословно продолжает шагать по темному коридору. Сыро, холодно. Отворяется дверь одной спальни, что-то белое кубарем несется мимо Пальки.
— Куда?!— вопит он.
— Палька!
Палька хочет колупнуть по голове, но привидение вывертывается и, щелкнув звонко по Палькину носу, несется дальше по коридору.
— Хочешь, Палька, рябков,— доносится в последний раз до Пальки. Опять Палька ходит по безмолвному коридору, размышляет кой о чем. Рассчитывает, сколько ему перепадет в конце месяца гривенников и пятачков, чтобы он, Палька, не так больно драл бурсацкие тела. Доволен Палька таким расчетом, и сам выпьет, и приятеля угостит в праздник на эти деньги. Опять ходит Палька по коридору, и представляется ему, как он сегодня поставил за воротами одного мужика на колени за то, что он задел тумбу колесом. Любо теперь вспомнить Пальке, как испугавшийся мужик, сняв шапку, стоял по его приказанию на коленях на улице, где шел мимо народ, и все смеялись над проделкой Пальки.
Пока ходит Палька по своему коридору да предается благочестивым размышлениям, бурса начинает почивать. Тихо в спальнях. Как ряд саркофагов, стоят бурсацкие кровати, и на каждой по одному бурсацкому телу. Зловонные испарения подымаются над спящими, но форточки нет. Бурсацкие блохи, голодные, как сама бурса, нападают на спящих и грызут их, как собаки. Все сносит бурса и спит, если не сном молодца, то по крайней мере таким сном, когда отдыхает каждый мускул, каждый нерв. Сны видит бурса. Вон на той кровати, что стоит с левого краю, спит Зима. И представляется Зиме, должно но быть, очень хорошее что-то, он облизывается, чавкает губами. Представляется Зиме, что нашел он много-много денег. Забегает в обжорный ряд, наелся досыта сподобов. Отличная вещь эти сподобы, думает Зима, всегда буду их есть. Зашел Зима под навес, где продают кислые щи по летам, купил бутылку, налил стакан таких холодных кислых щей, поднес к губам... Кто-то легонько толкнул Зиму под бок, и сон улетел, как дым. Зима поднимает голову, перед ним во всем белом сидит Атрахман и молча уставился своими буркалами.— Что тебе?— недовольно шепчет Зима.