А вон к Шиликуну приехал отец, дьякон, с рыжеватой бородой, с мутными глазами. Он сидит за одним столом с учениками и помогает им петь. Около него собралась большая группа, дети держат перед собой книги и самым усердным образом выводят каждую нотку. Возле отца сидит и сын-Шиликун. Он поднял брови, вытянул шею и тоненьким голосом вторит родительскому басу. Замечательно выражение лица у Шиликуна в настоящую минуту,— сидя с отцом, он как будто сделался целой головой выше обыкновенного Шиликуна. С какой любовью, с каким вниманием и терпением исправляет ошибки детей этот смешной на первый взгляд человек с жиденькими косичками, в неуклюжем подряснике. Сколько добродушия, сколько симпатии светится в этих грубых, угловатых чертах лица. Хорошо мальчуганам сидеть с этим человеком, и ему, старику, тоже приятно учить их. Тут больше нет учеников, тут люди, тут дети. Да, дети, потому что с ними сидит отец.
Пение кончилось.
— Мне надо географию купить,— говорит Шиликун отцу.
— Какую географию? Ведь у тебя есть?
— У меня старая, надо новую, по которой учитель задает
С немым удивлением, долго и пристально смотрел отец на сына.
— Разоренье, чистое разоренье с этими книгами!— в отчаянии машет он рукой.— В наше время так делывали: купит отец тебе книгу, переплетешь ее в корку, смажешь края листов деревянным маслом, чтобы не терлись, книга-то и служит до конца ученья. А нынче что? Книга не книга, та не ладно, другая не ладно, где нам денег-то взять, у нас ведь не монетный двор.
Целую ночь потом рассчитывал старик, как выкроить сорок копеек на книгу из тех денег, которые привезены в город и вперед все рассчитаны по грошам.
Па улице мороз трещит, в железной печке в ответ ярко горит веселый огонек. Занятия не клеятся, всех так и подмывает беспричинная беспокойная радость. Около печки сидит мужик, сложив ноги калачом. Около него собрались любопытные. Простодушно смотрит «сипачок» на простодушную кутью. Он теперь «сипачок», «сипал-данчик», а не «сип», не «сипалда», как раньше. Этот простодушный сипалданчик так выразительно и понятно говорит своей нехитрой фигурой всем о родине, о том быте, среди которого растут эти люди. Поля и леса, нивы и рощи, свежий воздух и полная воля, те тулупы и зипуны, среди которых вырастает кутейник, аки крип сельный,— все это напоминает каждому эта толстая борода, которая сидит перед печкой. Все с особенным удовольствием толкутся около него, рассматривают, щупают и теребят руками, точно он сейчас только свалился на землю с какой-то другой планеты.
— А что, дядя,— заговаривает Шиликун,— глянется тебе город?
— А чем не глянуться,— улыбается в бороду мужичок.
— А в деревне, поди, не в пример лучше?
— Знамо, в деревне хорошо.
— Наешься шанег, залезешь на полати, повернешь брюхо кверху и лежи себе.
— А всяко тоже бывает, иной раз немного належишь на полатях-то.
— А тут еще к тебе хозяйка подвалится, вот, скажет, такой-сякой, немазанный-сухой, толстая твоя борода...
— Вишь ты, вострой больно. А те завидно, что ли?
— Нет, дядя, я так говорю. Хорошо, мол, с бабой-то.
— Вам здесь от простой поры, балясы-то точить,— улыбается мужичок.
Отец Петровича перевелся в тот же завод, где служил мой отец, поэтому мы с ним сделались земляками и нам вместе привелось ехать к рождеству. За нами послали мужика в большой фуре, на одной лошади. Петрович по этому случаю всецело предался хозяйственным соображениям и расчетам. Даже по ночам с его постели доносился какой-то шепот и бормотанье. Это Петрович еще на сон грядущий делал последнее резюме.
Билеты получены. Все и все, как в тумане. Все стараются как можно скорее выбраться из города, точно вся нечистая сила гонится по пятам. На прощанье еще успевают кое с кем подраться, и этим дело заканчивается.
Бойко бежит наша небольшая лошадка по широкой зимней дороге, звонко отдаются в застывшем воздухе удары ее копыт о замерзшую землю. Мы с Петровичем, укутанные и завязанные, лежим в глубокой кошеве, закрылись сверху кайсачьим одеялом. Яркая, звездная, зимняя ночь застает нас в дороге. Высоко поднимается над нами небо, весело искрятся и мигают с него нам звездочки. Порой срывается одна из них, летит вниз, оставя на минуту после себя яркую черту в небе. Густой лес стоит по сторонам дороги, он, как шубой, покрыт снегом. Петрович достает папиросу и каким-то образом ухитряется раскурить ее под одеялом. Стоит посмотреть на него в эту минуту, какое блаженство вкушает его душа в эту минуту, сколько счастья, самого безграничного счастья, разлито по его физиономии.