— Вот, когда мы ездили с Тимофеичем,— начинает Петрович,— то ли была потеха каждый раз. Едем-едем — замерзнем. Соскочит Тимофеич и побежит вперед по дороге греться. Мы себе едем и совсем позабудем про него, только наша лошадь вдруг как захрапит и шасть в сторо ну. Кучер смотрит,— дело ночью,— что впереди на дороге чернеет, пень не пень, волк не волк, бог его знает кто. Кричит, не уходит. Подъезжаем ближе, смотрим, Тимофеич стоит на коленях на дороге и шапку снял. Л сам в ноги лошади, может быть, говорит, когда-нибудь оскорбил, так уж вы, говорит, простите меня, бога ради, а сам в ноги кланяется лошади, чуть не с полверсты шел кланялся. Ведь и выдумает же что-нибудь, шельма эдакая, просто иной раз со смеху уморит.
Звезды прячутся, небо темнеет, надвигаются тучи. Мягкими пушистыми хлопьями валится на нас снег. Но вот прогудел ветер, задрожал лес, закружился вихрем снег, застонали деревья, и завыла, заплакала окаю нас зимняя вьюга. Ночь, снег, ветер. Дорогу перемело, лошадь вязнет и едва плетется от усталости. Лес заговорил тысячью голосов, точно вся нечистая сила проснулась и заголосила на все лады. На опушке леса показываются длинной вереницей ватки, лошадь храпит. Петрович вынимает кистень и грозно кричит:
— Я ужо вас, бездельники!
— Это они, проклятые, падаль где-нибудь заслышали,— замечает нам ямщик.
— А далеко они ее слышат?
— Да верст за пять будет.
— Этакие стервы.
На третий день путешествия перед нашими глазами был наш завод. Хорошо было смотреть на него с высокой горы в ясное морозное утро, когда воздух был так чист и
прозрачен, когда темно-синий дым винтом поднимался из труб к небу.
Я был дома, но я был чужим среди своих. Я одичал, похудел, поглупел, мать не узнавала своего детища. Я не жаловался на свою жизнь и молча переносил свою долю. Даже задушевному своему другу и приятелю Косте я ничего но рассказывал, хотя он и расспрашивал меня обо всем.
Я принес с собой из училища много страшных привычек и незаметно для себя сам по себе усвоил отлично бурсацкий образ выражения мыслей, так что другой раз меня совсем не понимали.
— Что это с тобой, Митя,— говорила мне мать, —ты настоящим дикарем скоро сделаешься.
В свободное время, разгуливая по своей комнате, я затягивал иногда одну из тех песен, какие слышал в училище. Однажды я особенно поусердствовал, так что мать из другой комнаты слышала содержание моей песни.
— Что это ты такое поешь, Митя? — спрашивала меня мама, стоя в дверях.
— «Ах, жестокая фортуна, коль мя тяжко обманула...»
— Да ведь это еще твои дедушки певали, а тебе стыдно такое старье распевать.
— Да у нас, мама, все такие песни поют,— оправдывался я.
Мать покачала головой и ушла. Она не подозревала, что я за четыре месяца подвинулся взад по крайней мере лет на пятьдесят.
— Трудно учиться, Митя,— спрашивала меня Марья.
— Трудно, Марья.
— Учиться, говорят, все равно, что камешок грызть.
— Хуже, Марья.
Святки кончились, и мы с Петровичем снова отправились в город. Первая новость, которую услыхали мы там, была та, что бурсаки убили во время раздачи билетов Черемухина.Черемухин был сын городского дьякона, бурса ненавидела его по каким-то причинам, но это был мальчик скромный, который никому не делал ничего худого.
Вот что рассказывал нам Гоминов, нечаянно сделавшийся чуть не свидетелем этого убийства.
— Иду это я домой после экзамена, смотрю, передо мной идет Черемухин. Я его догнал, он идет и плачет. О чем это, говорю. Да вот, говорит, едва иду, бурсаки избили. За что, мол, они тебя? Да просили у меня на полштофа, а денег у меня не было, они и прижали меня в классе. Квартирных в классе никого не было, все бросились билеты получать, на свободе-то они ссочили его, да и расправились по-своему. Так я от него и не слыхал ничего больше. Отколотили — отколотили, не в первый, не в последний, думал, раз, не привыкать стать нашему брату к этому делу. Только слышу, через несколько дней Черемухин умер. Как так? А дело вышло вот как. Пришел он домой-то, да и слег в постель, да и не вставал больше. Отец с матерью расспрашивать пустились, что с тобой, да не бил ли тебя кто. Заперся парень, никто, говорит, меня не бил. а просто, говорит, я простудился. Позвали доктора. Посмотрел доктор Черемухина, а у него на спине штука с кулак всплыла. Это, говорит, что? А Черемухин уже лежит без памяти. Отец с матерью ничего не знают. Доктор посмотрел-посмотрел, да и спрашивает, не бил ли его кто? Никто ничего не знает. Так это дело и замялось совсем было. Да уж перед самой смертью, в бреду, Черемухин все и выболтал. Мечется, стонет, плачет. Отец с матерью стоят да плачут, чего поделаешь. А он плачет, кричит: не бейте, кричит, не бейте меня... Все фамилии рассказал, а отец с матерью взяли, да и записали все на бумажку. Сейчас, после смерти, отец к смотрителю, так и так. Начали искать, шестерых нашли, да что с ними поделаешь, главные зачинщики все-таки остались.