И сам-то наш Владыка Подчас не вяжет лыка.
Напьюсь же я-то горемыка —
Положительно!
— Пол-л-ложительно! молодец Варрава!!.
Я-то в пономарском чине.
Весь свой век хожу в овчине.
По этой причине мне и
Позволительно! —
Гудит Варава молодым басом.
Лупетка наливает рюмку н подносит Патрону.
— Изопьем, друже!
— Лупетка многострадальная, не искушай...
— Друг я тебе аль нет?
Патрон берет рюмку.
— Будь здоров на сто годов; покажется-так двести проживай, а не покажется, хоть сейчас же помирай.
— Вали другую.
— Будет.
— Да лешак твоей матери, чего ты шеперишься-то! Пей.
— Айв самом деле: кого ся убою...
Ах, жестокая фортуна, коль мя тяжко обманула.
Покой мой весь пропал!
Не хотел я жить на воле, буду жить я поневоле.
Утехи потерял!
Пушки, бомбы, барабаны, завели мя в дальны страны
— Попал, братцы, один солдат в рай,— рассказывает Лупетка,— водка есть? Нету. Дак что, говорит, у вас и за рай. Пошел в ад. Водка есть? Есть. Вот рай-то где, говорит солдат. Тут и остался жить, я недавно от него поклон получил.
Дым ест глаза, свеча едва мигает.
Не родись-ка на свет вина.
Тошен был бы мне свет...
Поет Варава, свесив голову на руку.
— Не его, а Вар-р-ра-вву...— кричит Петрович из угла.
— У таракана жиру много...— вопит Патрон.
— При царе Горохе, когда свечи не было,— вопит кто-то.
И сквозь все это, сквозь весь этот шум и гвалт, продирается густой бас Варавы:
Молитву пролию ко господу
И тому возвещу печали яко там душа мои исполнится
Поет он, облокотившись на стол и подперши голову руками. Благовещенский, Гарин и Петрович составляют хор и напевают:
Приятна, весела,
Разумна и мила.
Как роза расцвела.
Как лилия бела.
Как крылышки бы ей.
Так стала бы порхать Кто?
Сашенька, душенька.
Варава надевает ризу, берет в руки кадило и встает в передний угол.
— Святая великомученица Лупетка, моли бога о нас,— заводит он, и хор отвечает.
— Помяни, господи, раба твоего Патрона и сотвори ему ве-е-ечную память!— гремит Варава.
— Вечная память, вечная память,— поет хор, поет сам Патрон.
Пение, крики, заунывное монотонное чтение,— все это перемешивается в какой-то невыразимый кавардак. 1Всем хочется спать, но все стараются мешать друг другу. Вон Благовещенский задремал в углу. К нему подкрался Патрон и подставил щепоть табаку. Благовещенский вдохнул весь табак и как дикий соскочил со своего места. Он глупо озирается кругом.
— Ха-ха-ха!—заливается Патрон.—Неужели вам. Благовещенский, не нравится?
— Патрон!
— Просвирня!
— Подлец!
— Сволочь1
В одном углу опьяневший Змей рассказывает товарищам, как однажды зимой он ночью шел по улице и над ним разверзлись небеса.
— Это над Змеем-то?
— Врет, поди.
Пьяный Петрович схватил за руку Благовещенского и подтащил его к гробу.
— Пошлепай его теперь. Благовещенский... Ха-ха-ха!
— Уйди ты от меня, подлец...— пропел Благовещенский, едва поводя помутившимися глазами.
Петрович посмотрел на него, подумал с минуту и с силой толкнул в угол. Кубарем покатился Благовещенский, а Петрович сел к столу и призадумался.
Густыми клубами стоял дым в комнате, свет от восковых свеч пробивался через него. Слышалось храпенье. По полу, по ящикам разбросаны были тела спавших, точно тут было какое поле убиенных. И над всем этим глухо гудело похоронное чтение, шелест переворачиваемых листов псалтыря, тиканье маятника.
— Плачь, дочь Иерусалима, плачь о детях своих...— читает Шиликун.
Как восковой лежал Миролюбов в гробу. Нос немного завострился, брови и ресницы резко вырезались на помертвевшем личике.
А со стены, из небольшого киота, смотрит большими, печальными глазами богоматерь. Точно все горе земли перешло в эти божественные черты, десять раз усилилось там и, отразившись, смотрит этими глазами, полными великой печали и горя...
Снесли Миролюбова на кладбище. Схоронили под двумя березками, и занесло в тот же день эту могилку мягким пушистым снегом. Придет весна, зазеленеют березки, запоют на них птицы, солнышко будет так призетливо греть нашу землю, и зацветут цветы на маленькой могилке, зазеленеет трава. Ветер побежит по ней, колыхнет траву, качнет цветы, нагнет их ниже к земле. Унес с собой маленькое горе маленький Ваня и положил в могилку рядом с собой, оттого-то на ней и цветы и трава. И никто-никто не вспомнит Ваню, ничья совесть не перевернется от воспоминания об нем, никому не представится его заплаканное личико и детские глаза, полные слез... Один только человек вспомнит его, то его бедная мать. Она дострадает за него то, что он не выстрадал на земле. Долго и пристально смотрела она на могилу сына.