— Убью... зар-р-режу!—скрежещет зубами гражданин Затыкин, впиваясь в сожительницу.
— Ой!.. Кар-р-раул!.. убьет!..— катаясь по земле, вопит достойная половина, длинная и сухая, как жердь.
А ведь не убьет и не зарежет, а так просто, чтобы откатилась кровь от затыкинской души, чтобы легче было его гражданскому сердцу... Дикими воплями, глухими стонами и рыданием оглашается ночь, но опять все затихает. Месяц плывет в вышине, звезды смотрят на землю, ночное глубокое небо над всем.
*****
Худородные.
1 глава
Еще в детстве мне пришлось выслушать много рассказов о семинарии и семинаристах. В моем воображении рисуется, например, такая картина. Зима. Вечер. На улице тридцатиградусный мороз с треском раздирает бревна и доски. Двери в нашу прихожую растворяются, и в облаке ворвавшегося с улицы пара является отец Николай в сопровождении своей супруги и «чадея».
— Ух... уф!..— отпыхивается он,— замерз, как есть замерз!.. Ну и стужа, батьшко,— обращается он к моему отцу, слегка прискакивая в своих валенках,— ой, какая стужа... бр...
Все мы собрались в небольшой уютной комнатке, именуемой чайной. На столе среди комнаты шипит и отдувается самовар, запуская пары под самый потолок. Две свечи бросают мягкие тени на собравшееся общество. В комнате тепло и как-то особенно уютно, начиная с простенькой мебели, картин и образов по стенам и кончая небольшой лежанкой в углу комнаты, которую о. Николай называет «лоном Авраамовым» и на которую не упускает случая забраться по старой привычке к теплым местам. Самовар дружелюбно ворчит на столе, о. Николай весело ходит по комнате, трет одной рукой другую и даже легонько подскакивает от удовольствия. Пить чай о. Николай любил до страсти и выпивал почти залпом самого горячего кипятку стаканов до десяти.
— Как это вы, о. Николай, весь рот не испортите себе,—спросит его кто-нибудь.
— Эка, парень, у меня, поди, вся шкура-то выдублена раз семь, так ее не скоро проберешь.— И он дрожащими руками брался за новый стакан, страшно отпыхивая и отдувая пар во все стороны.
— Отчего это руки у вас, о. Николай, трясутся?
— А вот — не отнимая ото рта поднятого стакана и лукаво сверкая небольшими черными, как уголь, глазками, отвечает скороговоркой о. Николай,— а вот, если бы тебя хоть раз бы отодрать так по рукам-то, как в наше время драли, тогда бы ты и совсем без рук находился...
Отец Николай, не разбирая ни пола, ни возраста, ко всем обращался на ты, притом, обращаясь к кому-нибудь, будет ли то мужчина или женщина, он начинал свою речь постоянно с одного и того же слова, именно «Эка, парень!» Отец Николай был небольшого роста со смуглой, изрытой оспой физиономией, с бойкими, как мыши, глазами, с жиденькой черной бородкой и усами. В своем неизменном сером подряснике, с резкими ухватками, он так и выглядывал настоящим кровным бурсаком. Он им и был, и не желал, и не мог быть ничем иным. Бурсацкие замашки и привычки он унес с собой из семинарии и сохранил на всю последующую жизнь, так что никакие внушения, влияния и передряги житейского моря не могли вытравить из него этой бурсацкой закваски. О. Николай был круглым сиротой, ни отца, ни матери он не помнит, и свое воспитание до восьми лет получил у какого-то дяди. За этим следовала бурса в течение двенадцати лет, в которые о. Николай прошел сквозь огонь и воду и медные трубы всех и вся. Трудна эта школа, холодом и голодом и всяческим истязанием воспитывала она немощную плоть бодрых духом питомцев, только огня и железа недоставало для полноты картины. О. Николай вынес эту школу на своих плечах и остался цел и невредим для каких-то неведомых миру целей по неисповедимым расчетам судьбы. О. Николай часто вспоминал время своего учения и рассказывал кое-что в назидание нам. особенно когда предварительно «пропустит» с дюжину стаканов чаю и усядется на лежанке. Это «пропустить» как нельзя более верно характеризовало его способ чаепития, потому что он действительно не пил чай. а пропускал его.