— «Одна дорога — к кабаку!» — закончил чтец, махнув рукой.
Ни одного звука, ни одного слова не слышалось в ответ. Музыка молчала, певчие переглядывались. Среди общей тишины спустился чтец, неровным шагом вышел из залы и, шатаясь, шел по коридору до выходной двери.
— Что же это такое?—с недоумением, тряхнув головой, обратился ректор семинарии к профессорам. Те вопросительно смотрели сами на спрашивавшего, но и ему и им отлично было известно, что это такое: чтец попал не в бровь, а прямо в глаз.
Хорошо известна была эта торная дорога и семинаристам и профессорам, много по ней прошло и тех и
других, много молодых жизней стаяло на ней бесследно, как тает снег, что лежит по весне.
— Эх, возьми, черт, мою душу...— стучит кулаком по столу в тот же вечер один из профессоров, низко опустив голову на стол. Перед ним стояли бутылка и стакан, наполненные вином. Они вздрогнули от неожиданности удара, но, видимо, ничего не понимали и безучастно смотрели на профессора. Полусонная рука протянулась к стакану, поднесла ко рту и залила мысль, которая наклонила профессорскую голову так низко к столу.
— Поцелуй меня...— говорит в тот же вечер в кабаке чтецу его приятель.
— Ав-ва... Отче!—едва шевелит языком лектор, далеко отодвинув ноги и закрыв глаза... Кабатчик стоял за стойкой и смотрел на своих посетителей. Ленивая улыбка проползла по его жирной роже, подняла немного левый ус и спряталась в рыжеватой бороде.
— К-комедия! — процедил он, встряхнув волосами.
2 глава
На другой день утром мы направились в классы.
Нас было сто двадцать голов, поэтому класс нам отвели самый большой. Длинными рядами тянулись парты, на них сидела масса самого разношерстного народа. Все друг друга осматривали с ног до головы, словно каждый по меньшей мере потерял отца родного. Шум и гул стоял невообразимый. Первый класс был назначен по алгебре, которую с незапамятных времен преподавал в семинарии «священник математических паук и профессор замковской церкви». Этот педагог гремел на всю губернию между духовенством, все его знали, если не по личному горькому опыту, то по крайней мере по рассказам очевидцев. Мы тоже были знакомы с ним по рассказам и наставлениям семинаристов, как нужно держать себя с ним для первого раза.
Мы ждали. Но вот дверь отворилась, и к нам в класс вошел священник среднего роста, в камилавке, с большой бородой песочного цвета, с выпуклыми, немного зеленоватыми глазами. Он поклонился нам довольно
комично, держа одну руку на груди. Класс с шумом поднялся с парт и раскланялся с профессором. Профессор прошелся несколько раз по классу, опустив глаза, потом остановился и начал держать к нам речь.
— Теперь вы, господа, пришли в семинарию, и нам с вами придется иметь дело с такой важной наукой, как алгебра... — Профессор глубоко вздохнул и в недоумении остановил глаза на слушателях.
За партами кто-то вздохнул так же, как и он. Класс шевельнулся, на лицах пробежала улыбка. Заговорил профессор дальше, но красноречие его покинуло совсем, он начал путаться в словах, заикаться. В конце, как утопающий хватается за соломинку, схватился он за мел и побежал дробным шагом к доске.
— А вот, а вот... если мы возьмем...—профессор вынул из кармана небольшую бумажку и начал торопливо с нее списывать что-то на доску.
— А вот, если мы возьмем...
За партами начинается глухой шум, профессор оборачивается лицом к слушателям, опять все тихо. Еще раз профессор берется за бумажку и становится лицом к слушателям, но за партами загорается настоящая жизнь. Бедный профессор то подходит к доске, то к партам и каким-то не то сердитым, не то умоляющим взором окидывает всех. Он, видимо, вспотел и дышит как загнанная лошадь, но класс не унимается. Профессор прошелся между партами, остановился против одного и, ткнув в его сторону пальцем, каким-то дребезжащим голосом заговорил:
— А вы шутите... Я инспектору буду на вас жаловаться.
Класс затих от такой выходки, и едва профессор подошел к доске и взялся за свою бумажку, шум поднялся с новой силой. Послышалось пение вполголоса, кто-то кашляет на весь класс. Один свернул трубу и начал в нее жужжать наподобие пчелы. Профессор метался по классу, как угорелый, разыскивая виновников.
— А вы... А вы.. — подходит он то к тому, то к другому, обвиняемые вставали и оказывались невинными, как голуби.