Какая-то искусная рука подбросила кверху вырезанного из бумаги и раскрашенного черта, который пристал к потолку и к величайшему удовольствию всех раскачивался на длинной нити. Класс хохотал, профессор не знал, что ему делать. Хохот еще более увеличился, когда кто-то ухитрился положить профессору на верх камилавки жеваной бумаги. Наконец, профессор убежал к инспектору.
— Се жених грядет во полунощи...— слышалось ему вслед пение.
По уходе профессора все стихли, потому что сейчас должна была налететь гроза в виде инспектора семинарии, священника о. Николая.
Загнув гордо назад голову, торжественно вошел инспектор в класс, за ним, как курица, плелся несчастный профессор замковской церкви. Инспектор был молодой священник в серой рясе с магистерским крестиком, в очках. Мертвая тишина водворилась в классе, когда он вошел. Не говоря ни слова, инспектор прошелся между* партами, оглядывая всех с ног до головы олимпийским взором. Наконец, опершись одной рукой на стол, самым внушительным образом, как только можно говорить на земле, нам было объявлено, что за такие поступки с нами будет поступлено со всей строгостью семинарских правил. Проговоривши все и еще бросив молнию на весь класс, инспектор повернулся на каблуках и, мотая головой, вышел из класса. Вслед ему кто-то шикнул. Инспектор снова повернулся на каблуках и застыл в позе бойца, уставя неподвижно свои очки на несчастных, осмелившихся на такую штуку. Да, с ним, инспектором семинарии, магистром и пр. и пр.
— Кто это шикнул? — многозначительно произнес он.
Класс безмолвствовал.
— Вы? — ткнул он пальцем на одного.
— Нет.
— Вы? Вы? — раздавался его резкий голос над классом. Спрашиваемые вставали и заявляли, что это не они. Натешившись вдоволь, магистр остановился, еще раз посмотрел на всех, и, тихонько качая указательным пальцем правой руки, начал вполголоса речитативом:
— Если вы когда-нибудь еще позволите себе такие мальчишеские выходки, я буду принужден донести обо всем ректору, и тогда за это жестоко поплатятся первый, пятый, десятый и т. д. Меньшей мерой наказания будет немедленное увольнение из семинарии. — И, не договорив, что будет большей мерой наказания, инспектор скрылся так же моментально, как и пришел. Мы остались одни с профессором замковской церкви.
— А вот... — заговорил он, ерзая одной рукой по своему брюху, а другой расправляя свою бороду; так как руки были в мелу, то он к общему удовольствию перешел на брюхо и бороду профессора замковской церкви.
Класс кое-как дотянулся до конца, и профессор вышел осыпанный градом насмешек, шиканья, рукоплесканий.
Так прошел первый класс в семинарии.
Второй класс был класс латинского языка. С шиком разлетелся к нам, хлопнув дверью, такой джентльмен, какого мы еще и не видали никогда. Остановившись, как вкопанный, перед иконой, пока читали молитву, он самым вежливым образом раскланялся потом со всеми, шаркнул ножкой, двинул по-наполеоновски бровями и в заключение прошелся по классу.
— Я поздравляю вас, господа, — начал он баритоном, перебирая небрежно толстую золотую цепочку, — с переходом в семинарию. Поздравляю вас потому, что такой переход имеет большое значение для каждого из вас. И я надеюсь, господа, что каждый из вас недаром принят сюда, что каждый оправдает те надежды и ожидания, которые имели в виду, принимая вас. Надеюсь я также и на то, что тот предмет, с которым нам придется иметь дело, — я не буду говорить вам о его важности — вам уж он настолько знаком, что нам придется, собственно говоря, только читать на латинском языке. Для начала я выбрал Саллюстия,
В конце речи новый профессор сдвинул каблуки и пошел между партами. Походка его была настолько оригинальна, что все невольно засмотрелись. Профессор был довольно жирный господин, с круглым животом, посаженным на коротких ножках. Делая каждый шаг, он самым забавным образом не то подскакивал, не то покачивался. Но особенно поражала в нем необыкновенная какая-то подвижность и юркость. Он делал самые неожиданные повороты и один раз даже подскочил немного. Одет он был по последней картинке с ухватками настоящего джентльмена.
— Ну-с, вы скажите пока, как образуется plusquamperfectum? — взмахнув белым платком, обратился профессор к одному. Спрашиваемый замялся.
— Тшто? — сдвинув брови, спросил профессор. Он не говорил — что, а как настоящий классик произносил — тшто.
— Чтобы образовать...— мялся спрашиваемый.
— Тштобы, што? — подскочил петухом профессор. Долго по уходе профессора смеялись новобранцы над его скачками, некоторые хотели подражать ему, но эти подражания выходили слишком слабы, потому что профессор был артист своего дела.