Третий и последний класс был класс русской словесности. Спокойной, ровной походкой зашел профессор, аккуратно притворил дверь и спокойно встал перед иконой, пока читали молитву, крестясь и делая поклоны самым точным образом. Отодвинув кресло и положив книги на стол, он сделал глубокий поклон классу, встряхнув волнистыми светло-русыми волосами, подстриженными по-русски, в скобку.
— На мою долю, господа, — начал профессор, держась за кресло одной рукой,— выпало счастье познакомить вас со словесностью, или, как говорили прежде, риторикой. — Профессор помолчал с минуту. — Нет такого человека, господа, — начал он опять тем же ровным голосом, слегка встряхнув волосами, — который не знал бы риторики. Потому нет, что тогда он бы не имел возможности словами выражать свои мысли настолько ясно, определенно, чтобы каждый мог его понять. Я говорю, — нет такого человека, потому что каждый человек непременно пользуется теми законами, которые дает нам эта наука, будет ли это пользование вполне сознательное и отчетливое или полусознательное, даже такое, когда человеку ни разу в жизни и мысли не приходило в голову об этом. Даже если мы "возьмем самую низкую ступень цивилизации, если мы опустимся до языка дикарей, состоящего всего из нескольких десятков слов, и там мы увидим, что все высказанное мною оправдывается самым фактом. Напрасно было бы мне поднимать вас до царей языка и мысли, до Шекспира и Гете, напрасно потому, что, я надеюсь, вы и без меня поняли, что здесь законы риторики нашли себе самое лучшее место приложения и доказали, насколько может возвыситься искусство выражения словами мыслей и чувств, возвыситься, оставаясь простым до гениальности и гениальным до простоты. Не знаю, господа, понимаете ли вы меня?
Класс молчал. От таких речей он пал духом, потому что понимал чуть-чуть более того кресла, за которое держался профессор.
Дальше говорил профессор, красноречиво и убедительно говорил он, отчеканивая каждое слово, округляя фразы и периоды до мельчайшей подробности. Наконец, он кончил и, раскланявшись таким же образом, как и в первый раз, вышел своей ровной походкой из класса.
3 глава
Так начались классы в семинарии. Профессора задавали шику вступительными лекциями, мы, слушая их, чувствовали себя дураками и волей-неволей трусили, но помаленьку дело обошлось, и люди оказались людьми, с их достоинствами и недостатками.
Я поселился с новыми товарищами у некоторого гражданина Луки Новикова, обладавшего очень сизым носом и непреодолимым стремлением к «последней рюмочке». Хвативши ее, он, полузакрыв глаза, говорил к каждому слову:
— Ах, Павел Петрович, пирог-та поспел!
Новые мои товарищи были Иван Молосов, Насонов и Миша Гробунов. Все, кроме Гробунова, были из одного класса и из того же училища, где я учился. Гробунов поселился с нами потому, что был хорошим знакомым Ивана; он уже учился в философии вместе с Тимофеичем.
У Гробунова был отец священник, но такой бедный, что он был принужден существовать на свои средства. Эти средства Гробунов добывал себе, переплетая книги. У него были все необходимые принадлежности своего мастерства: станки, тисы, доски, шрифт и яр.
Гробунов был приземистый малый с широкой грудью и крепкими руками. Его небольшая коротко остриженная белокурая голова плотно сидела на плечах, небольшие серые глаза смотрели так прямо и спокойно. У Гробунова не было свободной минуты, потому что все время уходило на работу, он умел дорожить своим временем.
Его всегда можно было найти или за книгой или за работой. У него была отдельная маленькая комната, в которой он с раннего утра до полночи стучал громадным железным молотом по книгам, сбивая корешки и передвигая свои станки.
Бывало выскочит Гробунов к нам весь в поту, грудь открыта, рукава засучены, — ни дать, ни взять настоящий рабочий из какого-нибудь немецкого романа последнего времени.
— Ну, что, Гробунов, наработался?
— Пойди-ка, поверти за меня тисы-то, — улыбнется Гробунов.
Зажимать в тисы книги была работа тяжелая, Гробунов, несмотря на свою силу, подолгу потел над этим. Мы ему иногда помогали в этом, но больше любили печатать золотом на корешках переплетенных книг. Для этого нужно было сначала нарезать литеры, наклеить как следует золото и потом уже давить шрифт. Гробунов доверял нам необходимые инструменты и недорогие книги, над которыми мы и трудились по целым часам.
Ближайшим помощником по старой дружбе и своей охоте у Гробунова был Иван.
Фамилия Ивана была Плотников. Он был сын одного богатого протоиерея, но жил вместе с нами, платя Новикову за квартиру и за обед с ужином по три с половиной рубля, как и мы все. Плотникова обыкновенно ми звали Иваном, и это название за ним удержалось за все время учения в семинарии. Иван был такой же здоровяк, как Гробунов, только голова у него была несколько иначе построена. Бледное лицо, большие темнокарие глаза, густые черные брови, широкие губы, — все у него было как у настоящего барчонка. Весь склад физиономии и развитой лоб обличали в нем ум, и он действительно обладал им настолько, что все учителя, с которыми ему приходилось иметь дело, были им более чем довольны. Иван не любил что-нибудь делать скоро, а все делал потихоньку, не торопясь. У Ивана был широкий халат из коричневого сукна, в этот халат он обыкновенно забирался дома на весь день, и его было трудно вытащить оттуда.