— Хозяйка? Нет еще, видно, у ней волосы длинны, а руки коротки.
— А до тебя достали все-таки?
Кто-нибудь раздражал Луку, он бросался за обидчиком.
В конце мы брались за Луку вдвоем или втроем. Лука хотя и был силен, но с троими ему было не под силу возиться, и ему крепко доставалось, хотя он в этом и не сознавался никогда.
— Ну, что, Лука, намяли тебе лен-то?
— Кто кому намял.
— Поди, проболит загривок-то недели с три?
— Да вас бы еще человек сорок насело мне на шею-то?
— У тебя теперь, Лука, четверит в глазах-то. Нас было трое, а тебе показалось больше двенадцати. Тебя, пожалуй, придется соборовать, а?
— Кутейники вы эдакие,— смеется Лука.
Насонов особенно задирался в этом случае, и ему обыкновенно доставалось больше всех. Схватит его Лука своей жилистой рукой, сожмет, инда кости захрустят, только Насонов не из таких, чтобы уступить — чем дальше, тем в гору везет он.
— Што, больно, — смеется Лука, сжимая Насонова еще сильнее.
— Нисколько. Вот моя бабушка, так та гораздо сильнее давила моего дедушку.
— А так она давила? — сжимает еще сильнее Лука.
— Нет, она вот как делала,— улучив минуту, щелкнул Луку по сизому носу.
— Ах ты, курицын сын! — и Лука устремился за Насоновым.
Была осень. Тонкой белой пеленой покрыл все кругом снег; не раз принимался он таять, не раз, растаяв, замерзал. Перепадали со снегом и дожди. Вечер. Темнота. Дождь льется с неба, точно там какая дыра образовалась в тучах. Вчерашн/я гололедица сделалась слизкой, так что ходить нет никакой возможности. Две-
ри в квартире Новикова растворяются, и из них выскакивают на улицу какие-то три тени.
— У?! Какая ночь-то!
— Хоть глаз выколи, ничего не видно.
— Осторожнее, господа, а то и лоб недолго тут расколоть.
Господа осторожно добираются до калитки и ощупью выбираются на улицу. Нет ничего в свете непригляднее тех улиц, которые тянутся где-нибудь в захолустьях наших губернских городов. Эта непроглядность достигает своего максимума в темные осенние ночи, когда крутом непроходимая грязь, когда ни зги не видно, а фонари пока еще чаяние языков, населяющих эти улицы. Тихо двигались тени около забора, нащупывая каждую ямку, каждый шаг. Кто-то поскользнулся и пал. Ругаясь, поднимается упавший с земли, остальные хохочут.
— Ну что, ушибся?
— Нет, а кажется, потерял деньги.
— Ну-ка, сосчитай.
— Да не видно.
— Зажигай спичку кто-нибудь.
Яркой точкой вспыхнула спичка, ветер колышет слабое пламя, его закрывают между ладонями. При слабом свете Молосов старается сосчитать деньги. Дождь падает сверху, руки мокрые, деньги считаются плохо.
— Все? — нетерпеливо спрашивает Насонов, зажигая другую спичку.
— Двух копеек недостает.
— Ну?
— Право.
— Так как же? Что будем делать?
— Да нужно будет поискать их.
Вспыхивает другая спичка, и три тени на корточках рассматривают тропинку, на которой пал Молосов.
— Ну что, не нашел?
— Нет.
— Надо руками, господа.
И господа начинают руками шарить по мокрому льду.
— Ах ты, проклятье! — ворчит Насонов.
— А вот, вот!.. Нашел, — кричит кто-то.
'— Нашел?
— Да.
— Куда идем?
— К Катеньке.
Едва прошли несколько шагов во тьме кромешной; но вот там вдали мелькнул какой-то свет — это у Ка-теньки горит огонь. Путешественники молча поднялись по деревянной лестнице до стеклянной двери, которая со скрипом отворилась, приняла в свои объятия промокших и замерзших. Комната, в которую зашли семинаристы, ничем не отличалась особенным от других кабаков, разбросанных по закоулкам. За стойкой тянулись рядами бутылки с разноцветными жидкостями. Из соседней комнаты вышла краснощекая молодая женщина с полной грудью, с масляными глазами, — это и была Катенька.
— Ну что, господа, по каким пройдемся?
— Черемуховую сегодня надо попробовать.
Катенька налила какой-то темно-коричневой жидкости в стаканы, которые и были немедленно выпиты.
— Мне еще,— подал свой стакан Насонов.
Катенька налила еще. Насонов выпил.
— Отличная штука эта черемуховая наливка, — говорил дорогой Насонов, цепляясь одной рукой за забор.
Все эти недавние уездники были теперь семинаристами, настоящими семинаристами, а потому и считали своею обязанностью практиковаться по части выпивания. Тем более, что поучиться в этом было у кого. Гробунов не пил ни капли никакого вина; Окосов никогда не ходил в кабак, хотя и не прочь был раздавить косушку-другую с хорошим человеком. Молосов пил нс знаю по каким причинам: Насонов пил потому, что семинаристу нельзя было не пить; я пил потому, что не хотел отставать от других семинаристов, хотя долго плевался после каждой выпитой рюмки.