— А не увидим, так услышим,— стучит второй.
— Приди, мой друг, под сень черемух и акаций,—
говорит один, запирая шашку в угол.
— И ты Брут...
— Тэ-э-эк-с.
— А вот этого вы не пробовали?
— А вы без очков-то не слышите, вероятно, да?
— А вы недавно ослепли, да и не видите, как у вас из-под носу шашки-то берут?
— Еще единую...
— К родителям.
— Га-а! Попал, милый, попал!..
— Эк угораздило!
— А чем это пахнет,— тычет пальцем выигравший на припертую шашку.
— А давай еще?
— Изволь, дружище, и петь ты, говорят, великий мастер ище.
— А теперь мы посмотрим!
— А мы увидим.
— А вы сегодня обедали?
— С предварением,— движет шашкой первый.
— С предварением?!
— А вы не знаете ли, в котором месте у козы хвост растет?
— А как сладки гусиные лапки!
— А ты их едал?
— Нет,— а мой дядя видал, как его барин едал.
— Уж ты, кумушка...
— Ты, голубушка...
— Камо жду от духа твоего.
— Ни, отвеща бес.
— А как вашу тетушку звали?
— Обмакни.
— А вот сейчас обмакнем... С чем прикажете: висячий или сухопутный?
А вон тут же рядом с игроками известный в семинарии Костя рассказывает что-то собравшимся.
— И только это, братцы, я подхожу к воротам — заперты. Так-сяк — заперты. Фу ты, черт тебя разорви, как быть? Пощупал подворотню — шевелится, еще нащупал— выпала. Просунул голову — идет, грудь кое-как придавил, да и засел. Сторож слышит, что кто-то возится
под воротами, взял дурак да и уськнул собак. Вот и побежали, а у меня одни ноги, я ими болтаю. Уж они меня грызли-грызли — беда, едва жив ушел от проклятых.
— И того?
— Само собою разумеется.
— И черт его душу возьми, этот инспектор...
— Да что такое?
— Иду по коридору: «Куда вы?»—«В рынки».— «Поздно, лавки заперты», говорит.— «Ну, так по пути прогуляюсь».—«А в кармане что у вас?» А у меня бутылка на ту беду случилась из-под водки. Вынял я ее: «Бутылка, говорю, для лекарства».— «Какого же это?» — «Полосканье доктор прописал».—«Понимаю, понимаю, тго за', полосканье, говорит, только у меня смотрите, за это полосканье божьей милостью да из семинарии».— «Это, мол, точно-с, бывает, только мы этому делу не причастны и ни в чем не замечены. Поимейте, говорит, это в виду.
Недалеко от стола на двух койках два рослых семинариста, известные под именем Медведя и Хори, стояли на головах, стараясь взять верх один над другим.
— А-н-е-т...— отдувается Хоря, вонзая крепче свою голову в кровать.
— Сдавайся, Ховринька, на капитуляцию и паки пре-клониша колена...
— Не торопись: погоди не роди, дай по бабушку сходить...
— Во как... а на бок не хочешь? Откровенно, Ховринька, главное дело...
— Куда там...— и Ховря покачнулся, едва сдержав прежнее положение.
— Это в силу тяготения к центру земли тянет тебя, Ховринька.
— Ляжем костьми, но не посрамим земли русской.
— И видел я, братцы, сон...— рассказывал Костя Покатнлов в другом углу.— Вышли семь коров тучных на берег, поднялись в гору к кафедральному собору, посмотрели на семинарию и пошли к Ивану Никитичу, за ними вышли семь коров тоших и тоже к Ивану Никитичу.— Так и так, говорят тучные, вы нас еще в Египте пожрали, поэтому вам нас угощать сегодня, а нам завтра; а тощие отвечают им: старая, братцы, песня: вы уже, говорит, нас эфтим-то манером другую тыщу лет ведете за нос... Вижу я, дело у них не клеится, пожалуй, до драки недалеко, иу и подхожу: так и так, учась еще в пре-благосл овен ной матери-бурсе, досконально постиг всю историю вашу, а потому рассуждаю так, только чтобы без шума, насчет этого строго в нашем городе начальство... Согласились. Я к Ивану Никитичу. Так и так, из Египта тучные и тощие коровы в гости пожаловали, нельзя ли в долг как. Уперся Иван, хоть ты кол на голове теши. Ну, паря, так и быть, уж очень, говорю, мне хочется угостить египетских-то, а он улыбается — вот, мол, што: доставлю я тебе завтра утром две египетских пирамиды, полтора фараона (ну они-то подержаны маленько,— ничего, говорит), а в придачу — сие... свой жилет. Расступился, выдавил полштофа. Ну, известно, тощие натощак, толстые для аппетита прохватили русского-то, хорошо, говорят, мы, говорят, в своем Египте и во сне такой сладости не видывали. А я им, у нас, мол все попросту: ешь солоно, пей горько, умрешь — не сгниешь. Поговорили еще маленько, ну, говорят, пора и домой, до свиданья, мол, а вот от нас на прощанье, говорит, тебе даем предсказанье: через столько-то дней вечером перед ужином ты выпьешь в складчину с такими-то...
— Ховринька, не превратись ты, пожалуйста, в соляной столб, как жена Лотова.
— А тебе, Мишенька, видно, грустно приходится, покорись заблаговременно.